Стивен Кинг - Сезон дождя (сборник)

– Он же не может сдерживать газы, Лаура.

– Но это не означает, что я должна нюхать его пердеж. Я серьезно, Генри. У меня и так голова раскалывается. Не желаю я слушать, как эта собака выводит задницей «Салют Колумбии» [25] .

– Иди в дом, Тоби. – Генри открыл дверь.

Тоби посмотрел на него влажными глазами, как бы спрашивая: «А это обязательно? Здесь-то мне интереснее?»

– Иди, – повторил Генри.

Тоби ушел, и Генри закрыл за ним дверь. Лаура подождала, пока щелкнет собачка замка, потом поднялась на крыльцо.

– Твой щит свалился. – Она протянула Генри упаковку с пустыми бутылками.

– Я меня есть глаза, женщина. – И у него в это утро было не самое благостное настроение. Как и у остальных жителей Уиллоу. Спать под жабьим дождем – удовольствие маленькое. Слава Богу, он повторялся лишь один раз в семь лет, а не то многие просто сошли бы с ума.

– Тебе следовало занести его в магазин.

Генри пробормотал что-то невразумительное.

– Что-что?

– Я говорю, нам надо было приложить больше усилий. – Генри вздохнул. – Такая милая пара. Может, мы смогли бы их уговорить.

Несмотря на то, что голова раскалывалась от боли, в ней шевельнулась жалость к старику. Она коснулась его руки.

– Это же ритуал.

– Да, но иногда мне хочется послать этот ритуал ко всем чертям.

–  Генри!  – Она даже отдернула руку. Но тут же напомнила себе: с годами он не становится моложе. И колесики в голове тоже начинают ржаветь.

– Мне без разницы, – гнул свое Генри. – Действительно, милая пара. Ты сама так сказала и не пытайся убедить меня, что не говорила.

– Я этого не отрицаю. Но мы же ничего не можем поделать, Генри. Вчера вечером ты сам так сказал.

– Знаю, – вздохнул старик.

– Мы же не заставляем их оставаться в городе. Наоборот, изо всех сил уговариваем уехать. Но они остаются. Они всегда остаются. Сами принимают решение. И это тоже часть ритуала.

– Знаю, – повторил старик, глубоко вдохнул, поморщился. – До чего же я ненавижу этот запах. Весь чертов город воняет скисшим молоком.

– К полудню запах выветрится. Ты знаешь.

– Да. Но я надеюсь лежать в могиле, когда все это повторится вновь. А если с могилой не получится, Лаура, очень хочется, чтобы перед следующим сезоном дождя с приезжими говорил кто-то еще. Я, как и все, готов платить по счетам, но, говорю тебе, мужчина устает от этих жаб. Даже если они появляются раз в семь лет, мужчина от них устает.

– Женщина тоже.

– Да… наверное, пора приводить все в порядок.

– Конечно, – кивнула Лаура. – Генри, ты же понимаешь, не мы придумали этот ритуал, мы ему лишь следуем.

– Я-то понимаю, но…

– Все еще может измениться. Я не знаю, когда и почему, но может. Возможно, это последний сезон дождя, который нам пришлось пережить. Или в следующий раз никто не приедет…

– Вот этого не надо. – В голосе старика слышался испуг. – Если никто не приедет, жабы, возможно, не растают на солнце.

– Вот видишь? – спросила Лаура. – В итоге ты со мной согласился.

– Ладно, до следующего раза еще далеко. Я столько не протяну. Семь лет – большой срок.

– Да.

– Но пара была очень милая, не так ли?

– Да, – повторила Лаура.

– Ужасная смерть. – Голос Генри Эдена дрогнул, но Лаура промолчала. А когда Генри спросил, не поможет ли она ему поставить щит, несмотря на головную боль, ответила, что поможет: не хотелось ей видеть Генри таким подавленным.

И после того как они поставили щит, настроение у старика действительно чуть улучшилось.

– Да, – вздохнул он, – семь лет – долгий срок.

Возможно, подумала Лаура, но рано или поздно эти годы проходят, и вновь наступает сезон дождя, и вновь в город приезжают люди, всегда двое, мужчина и женщина, и мы опять рассказываем им о том, что должно произойти, и они нам не верят, но именно так все и происходит… происходит.

– Пошли, старина, и предложи мне чашку кофе, а не то моя голова разорвется от боли.

Он пригласил ее в дом, а когда они выпили кофе, в городе уже вовсю стучали молотки и визжали пилы.

В окно они видели, как на Главной улице люди, разговаривая и смеясь, складывали ставни.

Мой милый пони

[26]

Старик сидел в кресле-качалке у двери амбара, из которого шел густой яблочный дух. Ему, конечно, хотелось покурить, но рука не тянулась к сигаретам. Не из-за запрета доктора – очень уж сильно трепыхалось сердце. Он наблюдал, как этот паршивец Осгуд торопливо считает, прислонившись головой к дереву, наблюдал, как он повернулся, сразу увидел Клайви и рассмеялся, так широко разинув рот, что старик сумел разглядеть начавшие гнить зубы и представил себе, как пахнет изо рта этого мальчишки. Совсем как в дальнем углу сырого подвала. А ведь ему еще нет одиннадцати лет.

Старик наблюдал, как гогочет Осгуд. Он так ржал, что в конце концов ему пришлось наклониться вперед и упереться руками в колени, так ржал, что остальные дети вылезли из тех мест, где спрятались, чтобы посмотреть, над чем он смеется. А когда увидели, тоже засмеялись. Они стояли под утренним солнцем и смеялись над его внуком, и старик напрочь забыл о желании покурить. Теперь ему хотелось увидеть, заплачет Клайви или нет. Он вдруг понял, что реакция мальчика интересовала его, как ничто другое. И за последние несколько месяцев не было для него более важного вопроса. Даже осознание близости собственной смерти волновало его меньше, чем ответ на этот вопрос.

– Кто не спрятался – я не виноват! – смеясь, кричали дети. – Кто не спрятался – я не виноват, кто не…

Клайви стоял, крепкий, как скала, ожидая, пока они угомонятся, игра, в которой ему предстояло водить, продолжится, и все забудут про столь неудачное для него начало. Какое-то время спустя игра продолжилась. А в полдень мальчишки разбежались по домам. За ленчем старик наблюдал, сколько съест Клайви. Как выяснилось, съел он не так уж и много. Поклевал картофель, поменял местами кукурузу и горошек, несколько кусочков мяса скормил лежащей под столом собаке. Старик с интересом наблюдал за всем этим, отвечал на вопросы, которые ему задавали, но не слушал, что говорят другие, да и он сам. Думал он только о мальчике.

Когда съели пирог, он пожалел о том, что после обеда должен обязательно полежать. Преодолев половину лестницы, остановился, потому что сердце билось, как листок бумаги, угодивший под лопасти вентилятора, замер в ожидании еще одного инфаркта (два остались в прошлом), но Бог миловал, он поднялся на второй этаж, доплелся до кровати, разделся до подштанников, лег на белое покрывало. Солнечный луч падал на его грудь. Он заложил руки за голову, дремал и слушал. Какое-то время спустя, ему показалось, что он слышит плач, доносящийся из комнаты мальчика, и решил: «Я должен об этом позаботиться».

Он проспал час, когда открыл глаза, увидел, что рядом спит женщина в комбинации, поэтому вынес одежду в коридор и оделся уже там, прежде чем спуститься вниз.

Клайви сидел на крыльце, бросал палку псу, которого эта игра занимала гораздо больше, чем мальчика. Пес (имени у него не было, просто пес) определенно не понимал, как такое может быть.

Старик позвал Клайви и предложил ему прогуляться с ним в яблоневый сад. Мальчик согласился.

Старика звали Джордж Бэннинг. Мальчику он приходился дедом, и от него Клайв Бэннинг узнал, как важно иметь в жизни милого пони. Милый пони совершенно необходим, даже если у тебя аллергия на лошадей, потому что без милого пони никак невозможно узнать, какое сейчас время, даже если в каждой комнате повесить по шесть настенных часов и еще по шесть надеть на каждую руку.

Инструктаж (Джордж Бэннинг не давал советов, только инструктировал) прошел в тот день, когда Клайв не успел спрятаться от этого идиота Олдена Осгуда. Дедушка Клайва выглядел уже старше Господа Бога, то есть ему было года семьдесят два. Жили Бэннинги в городе Троя, штат Нью-Йорк, в том самом городе, жители которого лишь в 1961 году начали понимать, что живут они уже не в деревне.

Дедушка, без пиджака, словно попал в буран. Только засыпало его не снегом, а лепестками яблочных цветов, сдуваемых сильным теплым ветром. Дедушка был в комбинезоне, надетом поверх рубашки с воротником, когда-то зеленой, но после десятков, а то и сотен стирок, изрядно вылинявшей. На груди из-под воротника виднелась нижняя рубашка из хлопчатобумажной ткани, чистая, но уже не белая, а цвета слоновой кости, потому что дедушка придерживался принципа, который гласил: «Используй вещь, используй, никогда не выкидывай! Носи, пока не износишь! Береги ее или обходись без нее!» Яблоневые лепестки цеплялись за длинные волосы дедушки, лишь наполовину поседевшие, а мальчик думал: как же красив старик, стоящий среди цветущих яблонь.

Он видел, что утром дедушка наблюдал за их игрой. Наблюдал за ним. Дедушка сидел в кресле-качалке у входа в амбар. Одна из половиц поскрипывала всякий раз, когда полозья качалки попадали на нее. Книга лежала у дедушки на коленях, он сложил на ней руки и качался, окруженный ароматами сена, яблок и сидра. Именно эта игра и заставила дедушку проинструктировать Клайва Бэннинга насчет времени. Сказать, какое оно текучее, как человеку приходится бороться за то, чтобы хоть на чуть-чуть удержать его в руках. Пони очень милый, но у него злое сердце. Если не приглядывать за милым пони, он сиганет через забор, убежит, и тебе придется гнаться за ним, а дело это утомительное и может измотать донельзя.