Питер Уоттс - По ту сторону рифта
Я замахиваюсь кулаком. Вышины во мне пятьдесят локтей[27]. Передо мной стоит епископ – насекомое, не ведающее своей ничтожности. В руке его одна из этих нелепых машинок.
– Изыди, Сатана! – вскрикиваем мы одновременно, а потом обрушивается тьма.
В себя я прихожу уже связанным. Меня широкими ремнями пристегнули к кровати. Левая половина лица горит огнем. Врачи с улыбкой склоняются надо мной и говорят, что все хорошо. Кто-то подносит зеркало. С правой стороны моя голова обрита; от виска тянется кровоточащий полумесяц, который кажется странно знакомым. Мою плоть стягивают крестики из черных ниток, как будто я – порванная и кое-как зачиненная одежда.
Экзорцизм прошел успешно, сообщают мне. Через месяц я вернусь в свою роту. Ремни – не более чем мера предосторожности. Скоро их с меня снимут, поскольку бес изгнан.
– Верните мне Господа, – хриплю я. Глотку опаляет пустынным зноем.
К моей голове прикладывают молельный жезл. Я ничего не чувствую.
Ничего.
Жезл в рабочем состоянии. Аккумуляторы полностью заряжены. Скорее всего, тут ничего страшного, заявляют мне. Временное последствие экзорцизма. Надо немного подождать. Пожалуй, ремни пока что лучше оставить, но беспокоиться не о чем.
Конечно же, они правы. Я приобщился к Духу Святому, я познал разум Всевышнего – в конце концов, не сотворил ли Он нас всех по образу своему и подобию? И Он никогда не покинет даже самых малых из стада. Мне нет нужды в это верить, я это знаю. Отец, Ты не оставишь меня.
Все вернется. Обязательно вернется.
Меня просят набраться терпения. Три дня спустя врачи признаются, что уже сталкивались с подобным. Впрочем, нечасто: процедура и сама из редких, а такие последствия – еще большая редкость. Однако есть вероятность, что бес повредил ту часть разума, которая позволяет нам воистину познавать Господа. Они сыплют непонятными медицинскими терминами. Я спрашиваю, а как было с теми, кто прошел этот путь прежде меня: сколько им потребовалось времени, чтобы вновь предстать перед Господом? Но, похоже, явных закономерностей не существует, каждый случай индивидуален.
На стене у кровати пылает Траян. Пылает день за днем и не сгорает, уподобляясь самой Неопалимой Купине. Мои попечители вновь и вновь воспроизводят его кремацию – жидкую кашку из образов, размазанных по стене. Полагаю, эта картина призвана вдохновлять меня. Время на этих кадрах всегда одно и то же – первые минуты после захода солнца. Когда Траяна забирает огонь, на площадь возвращается подобие солнечного света – оранжевое зарево, отраженное в десяти тысячах лиц.
Ныне он пребывает с Господом, навеки пред ликом Его. Некоторые утверждают, что так было и прежде, что Траян всю жизнь прожил под Духом Святым. Я не знаю, правда это или нет; быть может, люди просто не знают, как еще объяснить его истовость и благочестие.
Целая жизнь пред ликом Господним. А я бы отдал целую жизнь за одну только минуту.
Мы сейчас на неизведанной территории, говорят они. Возможно, для них самих так оно и есть.
Но я нахожусь в аду.
Наконец они признают: никто из остальных так и не оправился. Все это время мне лгали. Меня бросили во мраке, отделили от Бога. И эту расправу объявили «успехом».
– Это испытание для вашей веры, – заявляют они. Веры. Я разеваю рот, словно рыба. Это слово для язычников, для людей с придуманными богами. Крест устроил бы меня неизмеримо больше. Я убил бы этих надменных живодеров голыми руками, если б мои руки были свободны.
– Убейте меня, – молю я. Они отказывают мне. По личному распоряжению епископа я должен оставаться жив и в добром здравии. – Тогда вызовите епископа. Позвольте мне поговорить с ним. Прошу.
Они грустно улыбаются и качают головами. Епископа никто и никогда не вызывает.
Может, и это тоже ложь. Может, епископ вообще забыл про мое существование, а этим людям просто нравится наблюдать за муками невинных. Кто еще станет посвящать свою жизнь кровопусканию и зельям?
Разрез у виска не дает мне заснуть ночами, по его изогнутым краям нарастает и морщится рубцовая ткань, вызывая нестерпимый зуд. Я до сих пор не могу вспомнить, где же его видел.
Я проклинаю епископа. Он упоминал риск, но назвал лишь смерть. Для меня сейчас смерть не угроза. Это предел моих желаний.
Я четыре дня подряд отказываюсь есть. Меня насильно пичкают жидкой пищей через трубочку в носу.
Странный парадокс. Надежды для меня нет: мне никогда уже больше не познать Бога, мне не дают даже уйти. И тем не менее, лишив меня надежды на милосердную смерть, эти мясники каким-то образом разожгли во мне искорку, которая желает жизни. Если уж на то пошло, я страдаю за их грехи. Эта тьма – их рук дело. Я не отвергал Бога: это они вырезали Его из меня, точно кусок омертвелой плоти. Они явно не хотят, чтобы я жил, потому что вне Бога жизни нет. Они хотят только одного – чтобы я страдал.
И вместе с этой мыслью приходит внезапное желание лишить их такого удовольствия.
Они не позволяют мне умереть. И, может статься, скоро пожалеют об этом.
Бог им судья.
Бог им судья. Ну конечно.
Каким же я был дураком. Забыл о том, что по-настоящему важно. Я так зациклился на этих пустяковых страданиях, что упустил из виду одну простую истину: Господь не отворачивается от детей своих, не оставляет тех, кто предан Ему.
А вот испытывает их – несомненно. Господь все время испытывает нас. Разве не отнял Он у Иова все земные блага, не оставил его в пепле скоблить свои язвы? Не велел ли Аврааму умертвить сына своего? И разве не призвал Он их обратно пред лик свой, когда оба доказали, что достойны этого?
Я верю в то, что Господь вознаграждает праведных. В то, что Христос изрек: «Блаженны те, кто верует, не видя»[28]. И в то, наконец-то, что в самой вере нет ничего непотребного, как я считал прежде, ибо она способна придать человеку сил, когда тот отрезан от истины.
Меня не бросили. Меня испытывают.
Я посылаю за епископом. И почему-то уверен, что в этот раз он явится.
И оказываюсь прав.
– Говорят, будто меня покинул Святой Дух, – говорю я ему. – Это неправда.
Он видит что-то в моем лице, и выражение его собственного меняется.
– Моисей так и не нашел Земли обетованной, – продолжаю я. – Константин видел пламенный крест лишь дважды за жизнь. С Савлом из Тарса Бог говорил лишь единожды. Так разве утратили они свою веру?
– Они сдвинули мир, – отвечает епископ.
Я оскаливаю зубы. Моя убежденность передается всей комнате.
– То же сделаю и я. Епископ добро улыбается.
– Я вам верю.
Во все глаза гляжу на него, поражаясь собственной слепоте.
– Вы знали, что так все и произойдет. Он качает головой:
– Лишь надеялся. Но да, существует некий… странный закон, который мы не до конца еще постигли. Я и сам не знаю, верю ли в него. Подчас истинных бойцов рождает не искупление, но сама тяга к нему.
На стенной панели горит и никак не сгорает Траян. На миг задумываюсь, а так ли уж случайно я впал в немилость. Но в конечном итоге это уже не имеет значения. Я наконец вспоминаю, где же видел такой шрам, как у меня.
В том, что я совершал во имя Господа до сегодняшнего дня, не было силы и страсти. Ныне все изменилось. Я вернусь в Царствие Небесное. Я воздену карающую десницу выше высокого и не опущу ее, пока не падет последний из неверных. Во славу Его я воздвигну горы из плоти. Из глоток, что я перережу, потекут реки. Я не остановлюсь, пока не заслужу права вновь предстать пред очами Его.
Наклонившись, епископ расстегивает на мне ремни.
– Полагаю, в них больше нет необходимости.
Они бы все равно меня не сдержали. Я порвал бы их, как бумагу.
Я есмь кулак Господень.
Дом
Существо забыло, кто оно. Не то чтобы здесь, на глубине, это играло какую-то роль. Что толку от имени, если его некому использовать? Существо не помнит, откуда оно взялось. Не помнит сумеречной мглы Северо-Тихоокеанского течения, шума и привкуса топа, что загнали его обратно вглубь, под термоклин[29]. Забыло про студенистый налет культуры и языка, что увенчивал когда-то его позвоночный столб. Не помнит даже, как этот владыка долго и медленно распадался на десятки автономных, вечно противоречащих друг другу подфункций. Теперь утихли даже и они.
Сейчас кора мало напоминает о себе. Из теменной и затылочной долей вспышками поступают импульсы низшего порядка. На фоне гудит премоторный участок. Изредка что-то лопочет сама себе зона Брока[30]. Остальное, по большей части, погрузилось в мертвую тьму, разгладилось под напором ленивого черного океана, холодного, как антифриз. Осталась лишь рептилия.
Она вслепую, бездумно движется вперед, не замечая четырехсот давящих на нее жидких атмосфер. Ест все, что встречает на пути. Опреснители и рециркуляторы спасают ее от обезвоживания. Иногда старая кожа, оставшаяся от млекопитающего, делается липкой от выделений; новая, уложенная поверх нее, впускает через поры океан и вымывает все дистиллированной морской водой.
