Клайв Баркер - Проклятая игра

«Я нашел тебя», – сказал он внутри головы.

Она огляделась, ища способ изгнать его.

«Нет смысла», – сказал он ей.

– Оставь нас в покое.

«Ты обращалась со мной плохо, Кэрис. Я должен наказать тебя. Но я не буду; не буду, если ты выдашь мне своего отца. Разве я так много прошу? Я имею на него право. Ты знаешь это в глубине сердца. Он принадлежит мне».

Она слишком хорошо знала, что значит доверять его вкрадчивому голосу. Если он найдет Папу, что он сделает тогда? Оставит ее жить своей жизнью? Нет, он заберет ее тоже, так же, как он забрал Иванджелину, и Тоя, и множество других, о которых знал лишь он один, на это дерево, в этом Нигде.

Ее глаза остановились на маленькой электроплитке в углу комнаты. Она поднялась, ее кости щелкнули, и пошла нетвердой походкой туда. Если Европеец уловит хоть ветер от ее плана, тем лучше. Он был слаб, она это чувствовала. Усталый и печальный: один глаз парит в небе, его сосредоточенность колеблется. Но его присутствие все еще приносило боль, достаточную, чтобы замутить ее мысли. Только дойдя до плитки, она с трудом вспомнила, зачем она здесь. Она заставила свой мозг напрячься как можно сильнее. Отказ! Вот в чем дело. Плитка – это отказ! Она сделала шаг в сторону и включила одну из двух спиралей.

«Нет, Кэрис, – сказал он ей. – Это неумно».

Его лицо появилось перед ее мысленным взором. Оно было огромно и расплылось пятном по комнате вокруг нее. Она потрясла головой, чтобы избавиться от него, но лицо не исчезало. Возникла и вторая иллюзия, кроме его лица. Она почувствовала на себе руки: не душившие, а скорее обнимающие, укрывающие. Они укачивали ее, эти руки.

– Я тебе не принадлежу, – сказала она, борясь с желанием уступить его колыбельным объятиям.

Затылком она как бы услышала песню, ее ритм соответствовал усыпляющему ритму покачивания. Слова были не английские, а русские. Это была колыбельная, она поняла это, даже не зная слов, и песня текла, а она слушала, и, казалось, что вся боль, которую она испытывала, исчезает. Она снова была младенцем на его руках. Он укачивал ее под эту тихую песню.

Сквозь кружево приближающегося сна она уловила взглядом какой-то яркий предмет. Хотя она и не могла осознать, что это, но вспомнила, что это было нечто важное – это рыжее кольцо, которое сияло так близко от нее. Но что оно означает? Этот вопрос беспокоил ее и отдалял желанный сон. Она открыла глаза чуть-чуть шире, чтобы выяснить наконец, что это за вещь и что с ней надо делать.

Перед ней накалилась плитка, горела спираль. Воздух над нею дрожал. Теперь она вспомнила, и память прогнала сонливость. Она протянула руку к теплу.

«Не делай этого, – советовал голос в ее голове. – Ты только причинишь себе боль».

Но она лучше знала. Дрема в его руках была опасней, чем любая боль, которая возникнет через несколько мгновений. Жар был неприятный, хотя кожа находилась все еще в нескольких дюймах от его источника, и в какой-то отчаянный миг ее сила воли не выдержала.

«У тебя останется шрам на всю жизнь», – сказал Европеец, чувствуя ее сомнения.

– Оставь меня.

«Я просто не хочу видеть твою боль, малыш. Я слишком люблю тебя».

Эта ложь послужила стимулом. Она отыскала в себе еще живую унцию мужества, подняла руку и вдавила ее, ладонью вниз, в электрическую спираль.

Европеец вскрикнул первым: она услышала, как взвился его голос за секунду до того, как начался ее собственный крик. Она отдернула руку от плитки, когда в ноздри ударил запах паленого мяса. Мамулян уходил из нее; она ощущала его отступление. Облегчение наполнило все ее тело. Затем боль захватила ее, и наступила темнота. Она совсем ее не боялась. Это была совершенно безопасная темнота. Его в ней не было.

– Ушел, – сказала она, и лишилась сознания.

Она пришла в себя меньше чем через пять минут, и ее первым ощущением было, что она держит в кулаке кучу лезвий.

Она медленно прошла к кровати, положила на нее голову и сидела так до тех пор, пока полностью не восстановилось сознание. Когда она почувствовала в себе достаточно сил, то поглядела на руку. Рисунок кольца был выжжен на ладони очень ясно – спиральная татуировка. Она встала и пошла к раковине, чтобы сунуть руку под холодную воду. Это как-то уменьшило боль; повреждение оказалось не столь серьезным, как она думала, хотя этот чертеж и останется на долгие годы, рука побывала на плитке едва ли секунду или две в тесном контакте с кольцом. Она обернула ее одной из футболок Марти. Затем вспомнила, что где-то читала, ожога надо оставлять незакрытыми, и снова разбинтовала руку. Изнуренная, она легла на кровать и стала ждать Март, который принесет ей берег блаженного острова.

59

Ребята Преподобного Блисса оставались в задней комнате на первом этаже дома по Калибан-стрит, пребывая в своих мечтаниях о водной смерти, еще на добрый час. За это время Мамулян отправился на поиски Кэрис, нашел ее и был прогнан. Но он открыл ее местонахождение. Более того, он подобрал сведения о том, что Штраусс – тот, кто столь глупо вел себя в Убежище, – теперь ушел за героином для девушки. «Самое время, – подумал он, – перестать быть таким жалостливым».

Он чувствовал себя, как побитая собака: все, чего он хотел, это лечь и умереть. Сегодня, казалось, – особенно после такого искусного избавления девушки от него, – что он ощущает каждый час своей долгой, долгой жизни в мышцах. Он посмотрел на свою руку, которая все еще болела от ожога, полученного через Кэрис. Может быть, девушка поймет наконец, что все это неминуемо. Что последняя игра, а которую он собирается вступить, более важна, чем ее жизнь или жизнь Штраусса, или Брира, или этих двух идиотов из Мемфиса, которых он оставил грезить двумя этажами ниже.

Он спустился на один пролет и зашел в комнату Брира. Пожиратель Лезвий лежал на матрасе в углу с изогнутой шеей и пронзенным животом, уставившись вверх, как рыба-лунатик. У самого матраса бормотал свои глупости телевизор, стоявший так близко из-за того, что зрение Брира почти потерялось.

– Мы скоро уходим, – сказал Мамулян.

– Вы нашли ее?

– Да, нашел. Место называется Брайт-стрит. Дом, – он, казалось, нашел эту мысль весьма забавной, – выкрашен желтым. Второй этаж, я думаю.

– Брайт-стрит, – произнес Брир мечтательно. – Мы пойдем и найдем их там?

– Нет, не мы.

Брир повернулся немного к Европейцу, он скрепил свою сломанную шею самодельной шиной, и это затрудняло движения.

– Я хочу видеть ее, – сказал он.

– Прежде всего, ты не должен был позволять ей уйти.

– Он пришел, тот, из дома. Я говорил вам.

– О, да, – сказал Мамулян. – Насчет Штраусса у меня тоже есть мысли.