Брем Стокер - Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)

Его глаза блеснули насмешкой, он опять зазвенел на мандолине.

– Вам это кажется странным, Джеффри, – продолжал он, – но это так. Перед светом и обществом ваша жена, как жена Цезаря, вне подозрений. Только вы и я были свидетелями ее истерического припадка…

– Вы называете это истерией. Она любит вас – сказал я горячо. – И она всегда любила вас. Она созналась в этом, и вы подтвердили, что всегда знали это.

– Я всегда знал, что она истерична, да, если это то, что вы хотите сказать, – ответил он. – Большинство женщин не имеют настоящих чувств, серьезных эмоций, кроме одного – тщеславия. Они не знают, что такое великая любовь; их главное желание – победить, и, потерпев в этом неудачу, они в своей обманутой страсти доходят до бешеной истерии, которая у некоторых делается хронической. Леди Сибилла страдает в этом роде. Теперь послушайтесь меня. Я сейчас же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что я больше не вторгнусь в ваш домашний круг. В несколько дней вы поправите этот разлад и научитесь мудрости переносить раздоры, случающиеся в супружестве, с хладнокровием…

– Невозможно! Я не расстанусь с вами, – пылко сказал я, – и не стану жить с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!

Он поднял брови с недоумевающим выражением, потом пожал плечами, как человек, который сдается на неоспоримый довод.

Встав, он отложил мандолину и подошел ко мне; его высокая величественная фигура бросала гигантскую тень на блестящие лучи лунного света.

– Клянусь вам, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение. Что делать? Вы можете получить развод, если хотите, но, я думаю, будет неразумно затевать эту процедуру после четырех месяцев супружества. Свет тотчас же начнет толковать. Лучше сделать так, чтобы избежать сплетен и скандала. Вот что: не решайте что-либо поспешно, поезжайте со мной на день в город и оставьте вашу жену одну поразмыслить над своим безумием и его возможными последствиями; тогда вы будете в состоянии лучше судить о ваших дальнейших действиях. Идите в свою комнату и спите до утра.

– Спать! – повторил я, содрогнувшись. – В той комнате где она! – Я прервал себя криком и взглянул на него умоляюще:

– Не схожу ли я с ума? Мой мозг в огне! Если б я мог забыть!… Если б я мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но ваша правдивость, ваша честность спасли меня.

Он улыбнулся странной цинической улыбкой.

– Тс! Я не хвалюсь добродетелью! – возразил он. – Если б красота леди была искушением для меня, я мог бы уступить ее чарам; сделав так, я был бы не больше, чем человеком, как она сама сказала. Но, может быть, я больше, чем человек; во всяком случае, телесная красота женщины не производит на меня никакого эффекта; разве только, если она сопровождается красотой души, тогда она производит эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она возбуждает во мне желание испытать эту красоту – доступна ли она, или неуязвима. Какой я нахожу ее, такой я ее и оставляю.

Я устало смотрел на узоры лунного света на полу.

– Что же мне делать? – спросил я. – Что бы вы мне посоветовали?

– Поезжайте со мной в город, – ответил он. – Вы можете оставить жене записку, объясняя свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим о деле и решим, как лучше избежать общественного скандала. Сейчас же идите спать. Если вы не хотите возвращаться в вашу комнату, спите в соседней, около меня.

Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой следил за мной.

– Не выпьете ли вы успокоительного лекарства, если я приготовлю его для вас? – спросил он. – Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.

– Я бы выпил яд из ваших рук! – ответил я равнодушно. – Отчего вы э т о г о не приготовите для меня? А затем… затем я заснул бы на самом деле и забыл бы эту страшную ночь.

– Нет, к несчастью, вы бы не забыли! – сказал он, беря свой дорожный несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который он постепенно разводил в стакане. – Это-то и есть самое худшее в том, что люди называют смертью. Кстати, я просвещу вас немного в науке, чтобы рассеять ваши мысли. Научная часть смерти, дела, что продолжаются за кулисами ее, весьма заинтересуют вас – это очень поучительно, в особенности тот ее отдел, который я называю возрождением атомов. Клеточки мозга суть атомы, и в них находятся другие атомы, называемые памятью, необыкновенно жизненные и удивительно плодородные… Выпейте это. – И он протянул мне приготовленную микстуру. – Для теперешних обстоятельств она гораздо лучше, чем смерть: она производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем как смерть освобождает их

Я был слишком поглощен самим собой, чтобы понимать или обращать внимание на его слова, но я выпил покорно то, что он дал мне, и возвратил стакан. Он продолжал с минуту следить за мной. Затем он открыл дверь в комнату, смежную с его комнатой.

– Ложитесь на эту постель и закрывайте глаза, – продолжал он тоном, не допускающим возражений.

– До утра я вам даю отдых, – и он странно улыбнулся, – от снов и воспоминаний. Погрузитесь в забвение.

Иронический тон его голоса обидел меня; я смотрел на него полуукоризненно и увидел его гордое красивое лицо, бледное, как мрамор, отчетливо выточенное, как камея, смягчившееся, когда я встретился с его глазами; я почувствовал, что ему было жаль меня, несмотря на его любовь к сатире, и, схватив его руку, я горячо пожал ее вместо всякого ответа. Потом, войдя в следующую комнату, лег и почти тотчас уснул; я больше ничего не помнил.

XXXIII

Вместе с утром явилось полное сознание; я с горечью вспомнил все, что случилось, но более я не был расположен тужить о своей судьбе. Мои нервы были слишком поражены онемением для какого-либо взрыва страсти. Тяжелое притупление заняло место поруганного чувства; и, хотя отчаяние наполняло мое сердце, я пришел к непреклонному решению – больше не видеть Сибиллу. Никогда больше это красивое лицо, обманчивая маска фальшивой натуры, не соблазнит моего зрения и не побудит меня к жалости или прощению – это я решил. Выйдя из комнаты, в которой я провел ночь, я прошел в свой кабинет и написал следующее письмо:

После позорной и унизительной сцены прошлой ночи вы должны понять, что дальнейшая совместная жизнь невозможна.

Князь Риманец и я едем в Лондон; мы больше не возвратимся. Вы можете продолжать жить в Виллосмире: дом – ваш, и половина моего состояния, записанная на вас в день нашей свадьбы, даст вам возможность поддерживать привычки вашего «круга» и жить с той роскошью и экстравагантностью, которые вы считаете необходимыми для аристократического положения. Я решил путешествовать, и я намереваюсь так устроиться, чтобы мы больше никогда не встретились, хотя, конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы избежать какого-либо скандала. Упрекать вас за ваше поведение бесполезно: вы потеряли всякое чувство стыда. Из-за преступной страсти вы унизили себя перед человеком, который презирает вас, который по своей честной и благородной натуре ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, и я не нахожу прощения тому злу, какое вы сделали мне, и оскорблению, какое вы нанесли моему имени. Я предоставляю судить вашей собственной совести, если у вас есть таковая, что сомнительно. Женщины, подобные вам, редко беспокоят себя угрызениями совести. Делайте с вашей жизнью, что можете или хотите, – я равнодушен к вашим действиям и, со своей стороны, постараюсь забыть о вашем существовании.