Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

– Что такое?

– Свет в кабине погас. Мотор заглох… Нет, не могу… не хочу!

– Что? Почему?

– Кто-то у меня в голове… Этот зеленый луч… прямо в лицо, жжет глаза… Ничего, справлюсь. Пошли прочь! Вон, черти!

– Кто-то в твоей голове? Что ты имеешь в виду? Семеныч?

– Давление. Шум. Руки не слушаются… Вон! Они выходят. Идут к машине. Да что же это!

Люма пробил холодный пот. Повар присел на край сиденья.

– Кто – они? – невозмутимо спросил Гера.

– Не знаю… Высокие существа, какие-то плоские, как армейские стрелковые мишени… Тонкие руки – гибкие отростки с кистью… Одно уже перед кабиной… Прочь! Оно касается меня через стекло, моего лица и плеча, это неприятно… холодно и тепло одновременно… а еще оно вибрирует… Отходит. Не вижу его….

– Сколько их всего?

– Было двое. У второго что-то в руке… какая-то коробка, ящик, похожий на слиток металла… Надо что-то сделать, но я не могу… – Семеныч сдавленно застонал. – Ах ты! Целится в меня, паскуда! Как ярко… зеленая вспышка… не вижу… не могу двинуться… темно…

– Потерял сознание, – сказал Гера. Люм кивнул, завороженно глядя на открытые пустые глаза Семеныча – и показалось на секунду, что нет глаз, нет, выклевало воронье, хотя Высоцкий уверял:

– Что помнишь, когда пришел в себя?

– Холодно. В кабине небольшой плюс, но мороз уже грызет. Значит, двигатель остыл где-то полчаса назад. Быстро холодает. Завожу тягач. Пытаюсь вспомнить, что произошло… Поворачиваю голову и вижу одного из них. Он сидит у пассажирской двери, и что-то расходится от него волнами, как горячий воздух… только он не горячий, а холодный и зеленоватый… темно…

– Что видишь потом?

Семеныч долго не отвечал.

– Подъезжаю к поезду. Светает. Выхожу из кабины, иду к камбузу… что-то с балком…

– Что именно?

– Он… разный. Меняется.

– Как это?

– Не знаю. Смотришь под другим углом – и он другой. Все другое.

– Семеныч, ты что-нибудь от них узнал? От этих существ?

– Как?

– Ну… – доктор покосился на Люма, – телепатически. Или через прикосновение.

– Нет.

– Хорошо. Отдохни, Семеныч. Засыпай.

Начальник поезда послушно закрыл глаза – это доставило Люму гадкое облегчение.

Снова поднялся сильный ветер, налетела пурга. Снег несся сплошным потоком. В такой круговерти, когда в десяти метрах не видно ни зги, мороз ощущался на все семьдесят градусов.

Недолго шли «ощупью», пускали сигнальные ракеты. Плохо дело. Заглушили моторы, выпрыгнули на снег, спрятались за стальные бока, оглохли от свиста пурги. Контуры машин и саней терялись в снежных вихрях. Спереди и сзади камбузного балка темнели пятна. Следующих машин не было видно.

Связь ненадолго наладилась. Володя связался с начальником Мирного, сообщил координаты и запросил самолет. Снежная буря, мороз – но сразу нашелся храбрец (в летчики другие не идут). Мирный приказал готовить аэродром.

Экипаж занялся укаткой взлетной полосы.

Люм завизжал.

Красный лед. Красный не от солнца. Огромная ледяная гора (он не успел подумать, откуда здесь, на белой простыне снега, взяться айсбергу) торчала красной сломанной костью. С нее сползали мясные пласты спрессованного снега, айсберг расслаивался, обнажая освежеванный остов… отвратные раны… Шаг в сторону, поворот головы – и алое биение разорвало гору, пузырь пульсирующего воздуха взмыл вверх, в ядовито-зеленое небо…

Он пришел в себя в «Харьковчанке». В первичной пустоте надрывно звучал голос Семеныча:

– Какое все белое! Какое яркое! Слепцы!

«Мы ослепли давно от такой белизны…»

Затих. Захрапел.

Люм лежал на койке и старался не двигаться, не шевелить головой – даже глазами. Разум и тело вплавлялись в окружающую реальность. Болели помороженные нос и щеки.

Похоже, он потерял сознание и ребята перенесли его сюда. Он не видел красного айсберга. На самом деле не видел. Не видел ничего, кроме льда под ногами и снега в воздухе. Он в своем уме, а эти галлюцинации – они нечто иное, не часть его.

– Зачем, Игнат, так друзей пугаешь? – спросил Гера, подсаживаясь. – Зачем обморок?

Люм смотрел на доктора сквозь щели глаз. Слегка наклонил голову вправо, влево. Вроде бы с доктором все было в порядке. Он не собирался меняться, обретать острые грани, безумную перспективу, становиться кем-то другим. Как снежная буря, когда сплелась в красный айсберг.

– Вижу, хочешь что-то рассказать. – Голубые глаза Геры смотрели внимательно и тепло. – Подожди… – Гера взял с коленей коробку лекарств, вытряс на ладонь конвалюту, ловко выдавил таблетку и сунул Люму между губ. Дал запить. – Люминал, от нервишек. Сам часто балуюсь. А теперь говори. Легче будет.

Таблетка – маленькая, а гадкая – застряла в горле, Люм сглотнул.

– Не знаю, как начать.

– А просто начни. С чего хочешь. Да хоть с того, что Настя не пишет.

– Откуда знаешь?

– Игнат, ты извини, что лезу в личную жизнь, но как тут не знать. Ты сам не свой которую неделю. Вот я и спросил у Володи. Ты извини, если…

– Да ничего. Нормально. Не в ней сейчас дело.

– А в чем? Ты говори. А там пойдет.

Люм вздохнул, в голове колыхнулся мутный осадок.

– Ерунда мне разная чудится. С тех пор как…

Гера слушал и кивал. Уточнял. Люм следил за его красивым обветренным лицом. Доктор ему верил. Даже больше – разделял его тревогу.

– Значит, и ты, – сказал Гера вдумчиво.

– Что ты имеешь… – Люм понял. Резко сел. – Ты тоже? И у тебя галлюцинации?

– Не удивлюсь, если у всего экипажа. В той или иной форме.

– Но почему?

– Излучение. Или что-то еще. Ты ведь слышал Семеныча.

– Все-таки пришельцы.

– Не обязательно. Возможно, эти существа – тоже галлюцинация. А источник излучения лежит глубоко во льдах.

– Но как это работает? Эти видения… они ведь непостоянные, что ли. Меняются, пропадают.

– Да откуда мне знать! Всю голову уже сломал. Может, эти образы загружают прямо нам в мозг… Погоди, как ты сказал? Меняются, непостоянные… ага, ага… – Гера покусал губы, встал, сел, снова встал, сунул себе в рот таблетку люминала. – А ты прав! Они меняются, когда мы движемся или движется наш взгляд. Так?

– Наверное…

– Ты знал, что младенцы видят мир искаженным?

– Перевернутое зрение?

– Нет, я не о том. Человек не сразу, не от рождения видит мир в постоянных формах, цвете и размере. Константа восприятия развивается постепенно. А когда сформируется, то окружающие предметы уже не меняются или меняются не сильно, чтобы мы могли их узнать, если изменяются условия восприятия. То есть в нашей голове есть образ того или иного предмета, и наш мозг учитывает это, помогает зрению.

– Ты нормально объясни, – не выдержал Люм.

– Нормально захотел. Знал бы я, что нормально. Ладно, попробую… Например, снег кажется нам белым на солнце и в полутьме, хотя освещение разное и снег по-разному отражает свет. Понимаешь?

– То есть он серый в полутьме, но мы видим его белым.

– Ага. Или вот эта полка. Не важно, как на нее смотреть, под каким углом и с какого расстояния, мы все равно увидим полку. Если, конечно, она не очень далеко, тогда мозгу не хватит деталей и он не разберется.

Люм кивнул, и Гера удовлетворенно продолжил:

– Что-то похожее с формами. И со звуками. Как быстро ты отпрыгнешь назад, когда под ногами затрещит лед? Не работай эти психологические законы, не будь у нас постоянства восприятия, мы бы потеряли ориентиры. Без этой константы – прощай, адекватность поведения. Малейшее изменение внешней среды, положения предмета – и вся картинка мира искривлялась бы. Привычные вещи виделись бы по-другому.