Черные сказки - Олег Игоревич Кожин
– Еще! – завопил кто-то невидимый. – Стреляй!
Иван Демьянович метнулся вперед, миновал окно, рванул на себя белую фанерную дверь, ведущую в дежурку. В горло ему уставилось дуло табельного пистолета, черное, как грачиный глаз. Где-то далеко-далеко, на том конце света, за дулом нервически морщилось растерянное лицо молодого милиционера.
– Стре!..
Но снова нажать на спусковой крючок молодой не успел. Замешкался на мгновение, засмотрелся на то, что поднималось всплывшим ночным кошмаром на плечах у вошедшего. Острие меча вонзилось милиционеру в солнечное сплетение, пробив форменную куртку, и прошило туловище насквозь. Парень подался назад, увлекая следом Ивана Демьяновича, застонал сквозь стиснутые зубы, задергался, пытаясь оттолкнуться от жадной стали.
Сбоку, от заваленного бумагами стола, к ним кинулся второй, крепко сбитый прапор, замахиваясь резиновой дубинкой. Чугай отступил, двумя руками дернул на себя меч, разрывая куртку молодого, вязаный свитер, футболку и брюшину, выпуская наружу влажные мягкие внутренности.
Освобожденный клинок метнулся навстречу дубинке, рассек ее пополам.
Пока молодой хватал побелевшими губами воздух и оседал в стремительно растущую лужу крови, бледнея и не веря в собственную смерть, его обезоруженный товарищ пятился назад, выставив перед собой пустые ладони:
– Подожди… Немного подожди… Ты ошибся, бывает. Со всеми случается, но ведь это же не повод…
– Где Лярва? – спросил Иван Демьянович.
– Кто?
– Баба где? Беременная!
– А… здесь, да. У нас. Тут, сам понимаешь… Условия, врачи…
Где-то неподалеку в каменных кишках здания послышались топот, скрежет металла, раздалось несколько отрывистых неразборчивых команд, и тут же все стихло.
– Где Лярва, сука?! – повторил Иван Демьянович.
– Так ведь говорю же, здесь, – криво усмехнулся прапор. – Не горячись. Баба ж рожает. Подумай – ну куда ей сейчас такой стресс, подожди немного. Да? Усек?
– Кончай его, Ванятка, – устало сказала мать. – В подвале она.
Хмыкнув, Чугай взмахнул мечом. Прапор, похоже, того и ждал: юркнул гнидой под клинок и, обогнув противника по широкой дуге, кинулся к выходу. Ни за что бы Ивану Демьяновичу его не настичь, да только поскользнулся мент на крови своего товарища и грянулся об пол, вытянувшись во весь рост. Едва успел на спину перевернуться, как ржавое лезвие снесло ему половину черепа.
Молодой, все никак не умиравший, увидев это, всхлипнул и заскулил. Тонко, на одной ноте, не смолкая, как готовящийся зарыдать ребенок. Клубок внутренностей в его руках мелко задрожал в такт судорогам. От ярко-красного, от запаха, от счастья закружилась у Ивана Демьяновича голова – и если б не мать, удержавшая его на ногах, он ткнулся бы лицом в багряную мешанину, принялся бы загребать ее ладонями, глотать жадно, пока не остыла. Но впились в ухо когти, протащили мимо – дальше, дальше, вглубь вражьего логова.
Горотдел затаил дыхание в предвкушении, глядел глазами черно-белых фотороботов внимательно, с насмешливым прищуром. Ему, похоже, было все равно, кто победит.
– Первая дверь налево, – сказала мать. – Они ждут тебя внизу, на лестнице.
Позади, в дежурке, раздался выстрел, и смолкли крики. Получается, отмучился молодой. Прямо сейчас небось возносится на небо, в самую высшую инстанцию, а там его пальцем в грудь ткнут и спросят:
– А вот ты, щегол, как помешал воцарению Сатанаила и падению райских врат? Какой твой вклад, а?
А тот ничего не ответит, замрет опять с раскрытым ртом, как пойманный омуль. И не возьмешь ведь с него ничего, не вразумишь такую бестолочь. Только и останется предать его поруганию, забвению и вечному позору, а род его пресечь хворями и насильственными смертями, чтобы не плодились более такие бесполезные.
Сплюнув, Иван Демьянович направился дальше по коридору. За первой дверью налево сбегали вниз в полумрак бетонные ступени, и спуск этот дышал жарко и подло, пах западней. Но Чугай не стал раздумывать, ведомый гневом и смутно ощутимой волей вкусившего крови меча.
– Держись крепче… – прошептал матери и, перемахнув через перила, ухнул вниз. Едва приземлившись, могучим ударом снес голову очутившемуся ближе других человеку в гражданском – голова отлетела к противоположной стене, отскочила от нее и покатилась под ноги прочим, оставляя красный след. Тело рухнуло на пол, мгновенно обмякшее, похожее на сломанное ветром пугало, – словно, лишившись привычной формы, оно тут же лишилось и всякого содержания.
Стоявшие чуть позади двое промедлили лишь на секунду. Застрекотали штатные автоматы, наполняя узкий коридор пороховой гарью. Иван Демьянович инстинктивно повернулся к ним боком, вскинул руку для защиты, но лишь одна пуля, чиркнув по ржавчине меча, отрикошетила в залитую кровью стену. Остальные снопом раскаленных искр прошили его тело, вонзились ему в плечо, в бедро, в ребра, в шею. Каждое попадание било тяжелым молотом, жалило раскаленным тавром, и взревел Чугай от боли и страха, как накрытый охотниками медведь.
Набитый горячим, палящим изнутри свинцом, он все-таки сумел размахнуться и обрушить клинок на одного из стрелков. Тот подставил автомат, но лезвие выбило оружие из его рук и пропахало не успевшее даже зажмуриться лицо. Милиционер с визгом завалился на спину. Руки его, изжелта-белые, судорожно шарили по распадающейся надвое роже, но оттуда, изнутри, пер сплошным потоком багрянец, и никак нельзя было его удержать, и визг захлебывался, оборачиваясь нелепым клокотанием.
Последний противник бросил автомат, рванул мимо Чугая наверх, матерясь непотребно. Иван Демьянович не стал преследовать беглеца. Свежие раны горели огнем, от каждого движения хотелось выть в голос.
– Потерпи, сынок, – прошептала мать, поцеловала его в темя сухими холодными губами. – Заверши дело, а уж там отдохнем.
– Больно, матушка… – жалобно простонал он. – Очень.
– Знаю, хороший мой. Все пройдет. Но сперва – дите.
Чугай наступил на горло все еще бившегося в агонии милиционера, упокоил его и зашагал дальше, стиснув до скрежета зубы. Тут, в подвале, плутать было особо негде – короткий коридор упирался в двойную дверь, возле которой висели пожелтевшие инструкции для сотрудников. Распахнув ее, Иван Демьянович ввалился в изолятор временного содержания, полный теплого света, пения и липкого запаха ладана.
В камерах по обе стороны продола за синими облезлыми решетками застыли в раболепных позах местные завсегдатаи – бомжи с алкашами. Оплывшие, разукрашенные ссадинами лица их были серьезны, руки молитвенно сложены, взгляды устремлены сквозь потолок прямо к клубящимся небесам. Из осипших глоток лились слова Символа веры.
– Вот ведь разгорелся, сволота… – пробормотала мать. – Прям в глаза бьет.
Здесь не работала ни одна лампа, но золотистое свечение заливало все уголки, не оставляя ни единого пятнышка тени. И свет этот источал участковый Сашка Соловей, стоявший в конце продола,
