Абрахам Меррит - Корабль Иштар

— У него там проход, — равнодушно ответил Консардайн. — Туннель, идущий от большого дома к берегу.

Он повернул обратно в лес. Я последовал за ним. Мы проехали еще с четверть мили. И выехали на небольшую поляну, по которой протекал ручей. Консардайн спешился и бросил поводья на шею кобылы.

— Хочу поговорить с вами, — сказал он. Я пустил жеребца пастись и сел рядом с Консардайном.

— Киркхем, из-за вас мир под моими ногами покачнулся, — отрывисто сказал он. — Вы заронили во мне черное сомнение. Одна из немногих вещей, за которые я готов был ручаться жизнью, та, что игра Сатаны в семь следов честная. А теперь — теперь я не поручусь.

— Значит, вы не принимаете свидетельства Баркера?

— Поговорим прямо, Киркхем, — холодно предупредил он. — Вы предположили, что Сатана управляет шаром с черного трона. Своими скрытыми руками. Если это правда, то у него хватит ума делать это так, что Баркер, разглядывая механизм, ничего не сможет увидеть. Вы это знаете. Говорите прямо, повторяю вам.

— Мысль, что Баркер мог ошибиться, приходила мне в голову, — ответил я. — Но я предпочел, чтобы вы сами до нее додумались. Я сказал достаточно.

— Слишком много — или недостаточно. Вы зародили во мне сомнение. Значит, вы меня от него и избавите.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что вы должны установить правду. Верните мне веру в Сатану или превратите сомнение в уверенность.

— А если я сделаю второе… — оживленно начал я.

— Вы нанесете ему удар сильнее, чем пулей или кинжалом. Вы будете не один в вашей борьбе. Это я вам обещаю.

Голос его звучал хрипло, рукоять кнута внезапно с треском сломалась под нажимом сильной руки.

— Консардайн, — резко сказал я, — почему вас так сильно волнует возможность того, что Сатана играет нечестно? Я думаю, что здесь вы к нему ближе всех. Служба ему, как вы говорите, дает вам возможность осуществить все желания. И вы сказали, что он — щит между вами и законом. Какая разница для вас тогда, как он играет своими семью следами?

Он схватил меня за плечо, и я вздрогнул от боли.

— Потому что надо мной висит приговор Сатаны к смерти!

— Над вами?! — с недоверием воскликнул я.

— Восемь лет назад был произнесен этот приговор.

— Восемь лет он пытал меня, как подсказывали ему его капризы. Иногда намекал на возможность немедленного осуществления приговора. Иногда почти обещал отменить его. Иногда мог пообещать другую возможность подняться по ступеням. Киркхем, я не трус, но смерть наполняет меня ужасом. Если бы я знал, что она неизбежна, я смотрел бы ей в лицо спокойно. Но я считаю ее вечной тьмой, забвением, уничтожением. Что-то во мне отшатывается от этого, сжимается в ужасе, в отвращении. Киркхем, я люблю жизнь.

Если игра честная — значит, он в своем праве. Но если она нечестная — значит, все эти восемь лет он играл со мной, насмехался надо мной, делал из меня посмешище. И, по-прежнему насмехаясь, смотрел бы, как я, не сопротивляясь, принимаю смерть, на которую он обрек меня, — ведь я верил, что связан своей клятвой.

Этого, Киркхем, простить нельзя. Я во всяком случае не прощу!

И это не все. Я видел множество мужчин и женщин, поднимавшихся по ступеням, рискуя всем по слову Сатаны. Я видел, как некоторые из них спокойно шли на смерть, как пошел бы и я. Но их честь, как и моя, оказывается, покоится на бесчестности. А другие уходили сломанные и плачущие. Как Картрайт. А Сатана смеялся. И есть много таких, которые, подобно мне, живут под отложенным приговором. И все это вызвано меченой картой? Если это так, говорю вам, Киркхем, такое не должно существовать! Не должно!

Он рванул воротник, будто тот душил его.

— Боже! — прошептал он. — Отплатить ему! Если это правда… Я с песней встречу смерть… Но я должен знать правду.

Я ждал, пока к нему вернется самообладание.

— Помогите мне узнать, правда ли это, — сказал я наконец. — Одному мне с этим, может, и не справиться.

Он покачал головой.

— Вам поможет Баркер.

— Я не хочу подвергать его риску. — Я решил прикрывать маленького человека, сколько смогу. — Нужно будет порыскать, Консардайн. И мы можем встретить кого-нибудь, не так доброжелательно настроенного, как вы. А втроем мы бы быстро кончили дело.

— Нет, — упрямо сказал он. — Почему я? Это ваше дело, Киркхем. Это вы заронили во мне сомнение. И вы должны его разрешить. Так или иначе. В конце концов, ваши подозрения не основаны ни на каких доказательствах. Тривиальность, два или даже три происшествия, вполне объяснимых. Вероятность того, что вы правы, невелика. Почему я должен рисковать жизнью? Я и так зашел слишком далеко. Я обещал вам нейтралитет и кое-что большее. Дальше я не пойду. Используйте Баркера. Я пообещал ничего не видеть и не слышать, если встречу вас в ваших… розысках. Но сейчас я не буду обрекать себя на верную гибель, присоединяясь к вашим поискам. Я был относительно доволен жизнью. Если вы ошибаетесь, я сохраню это. Если вы правы… тогда, повторяю, вы больше не будете один.

А тем временем — Майкл Консардайн упорно держится за свое место под солнцем.

Он подозвал черную кобылу и сел на нее. Ясно, что не было смысла продолжать спор. Мы проехали через лес и спустя некоторое время повернули к замку.

Я оставил Консардайна в конюшне и пошел к себе переодеться, На моей подушке лежала записка. От Сатаны. Обычное послание. Он надеется, что я хорошо провожу время, как я того и заслужил, и хочет увидеться со мной сегодня вечером в девять.

Остальная часть дня прошла без происшествий. Чем более я раздумывал над разговором с Консардайном, тем более соглашался с его точкой зрения. И тем лучше становилось настроение. К обеду я явился в беззаботном состоянии духа.

Во главе стола, как и накануне, сидел Консардайн. Моим соседом был Кобхем. В дальнем конце я увидел Еву. Она не обращала на меня внимания. Мне было очень трудно не смотреть на нее.

Кобхем много пил. Почему-то он чувствовал какую-то ответственность по отношению ко мне. Ни на кого другого не обращал внимания и мне не давал. Говорил он интересно, но чем дальше, тем все большее отвращение я к нему чувствовал. Кобхем излагал свою теорию жизни, как простой электрохимической реакции. Он ясно дал понять, что ни индивидуум, ни массы для него ничего не значат в терминах того, что обычно называют человечностью. Он был потрясающе бесчеловечен.

Казалось, по отношению к людям он испытывает не больше чувств, чем по отношению к своим пробиркам. Скорее даже меньше. В сущности, для него люди — всего лишь одухотворенные пробирки, лишь слегка различающиеся содержимым. И он не видел причины, почему их нельзя разбивать, опустошать или изменять содержимое путем экспериментов. Он рассказал о нескольких ужасных опытах над рабами кефта. По крайней мере надеюсь, что они были рабами. Он этого не говорил.