Вольфганг Хольбайн - Книга мёртвых

Нечеловечески сильная рука из светло-зеленой меди тяжело опустилась на его плечо. О'Коннелли взвизгнул, скорее от ужаса, чем от боли, хотя и почувствовал, что металлическая рука сломала ему ключицу. Упав на пол, он прислонился к ящикам и затряс головой. Правое плечо было парализовано. Рука висела бесполезной плетью. Из последних сил сторож попробовал отползти в сторону, но даже если бы ему не мешали ящики, он все равно не успел бы этого сделать.

Склонившись над стариком, металлическая женщина рывком подняла его на ноги. О'Коннелли здоровой рукой начал молотить ее по лицу, но добился лишь того, что сбил себе костяшки. Кровь на бледном лице женщины была его кровью. Не реагируя на удары, медная фигура смотрела на него пустыми металлическими глазами. О'Коннелли не увидел в этом взгляде ни злобы, ни ненависти, как, впрочем, и каких-либо других чувств. Металлическая женщина наблюдала за ним с холодным, почти научным интересом — так человек рассматривает странное насекомое. В ее взгляде не было волнения, когда она подняла факел и приблизила его к лицу О'Коннелли.

И тут сторож понял, что ошибался по меньшей мере в одном: раньше он думал, что медный огонь не жжет.

Вернувшись в мир реальности, я не мог воспринимать его как нормальный человек. Во всяком случае, он не казался мне более настоящим, чем тот кошмар, который длился последние недели и месяцы моей жизни. Я чувствовал себя в этом мире потерянным и заброшенным. Слишком яркий, слишком громкий, слишком хаотичный, это мир не мог быть реальным. Люди в нем утратили всякую меру и пожирали сами себя в пенистой пульсации жизни.

Из окна моего гостиничного номера я мог наблюдать за улицей с большой высоты. Люди казались мне крошечными муравьями, суетившимися между переходами, повозками и каретами. Если внизу, на улице, казалось, что движение чем-то регулируется, то с высоты пятнадцатого этажа картина представляла собой настоящий хаос. Небоскребы, тянувшиеся к небу в этом районе Нью-Йорка, воспринимались мной как мрачные абсурдные гробницы, в которых замирала сама жизнь.

Да уж, настроение у меня было не самое радостное, что, впрочем, нисколько не удивляло. После всего, что мне пришлось пережить, мое сознание могло позволить себе небольшую депрессию. Душе требовалось время, чтобы расслабиться, и смешанное чувство уныния и агрессии, которое я изливал на мое окружение последние полторы недели, на самом деле было чем-то вроде похмелья.

Наступило 24 июня 1886 года. Прошло уже почти две недели, как я появился в Нью-Йорке. Выходя из поезда тринадцать дней назад, я не чувствовал себя победителем. Да, я выиграл важнейшее сражение в моей жизни и уничтожил моего заклятого врага, вернее, одного из моих заклятых врагов, так как в тех, кто желал мне смерти, я никогда не испытывал недостатка. Но цена, которую я заплатил за победу, оказалась слишком высока. Нет, у меня не было причин для триумфа. Единственным светлым пятном в этой черной полосе моей жизни, состоявшей из катастроф и мыслей вроде «да нет, все обошлось», стала записка, которую час назад на серебряном подносе принес мне посыльный. Там было лишь четыре слова: «Жди меня в три!» и подпись, еще более неразборчивая, чем обычно. И все же я сразу понял, кто ее прислал. Запах табака марки «вирджиния», исходивший от записки, ни с чем невозможно было спутать. И написал ее не кто иной, как Говард.

Не то чтобы эта записка меня удивила — в конце концов, я приехал сюда, для встречи с ним, — но вот уже две недели как я тщетно искал его, и надежда вновь повстречать моего друга и его телохранителя-повара-кучера-приятеля Рольфа уменьшалась с каждым днем. Собственно говоря, я вообще бы не удивился, если бы оказалось, что мне больше никогда не доведется увидеть Говарда. Несмотря на мою кажущуюся победу, в течение многих недель и месяцев меня преследовали неудача за неудачей. Как, в общем-то, и всех, кто имел со мной какие-либо дела.

Отбросив эти мрачные мысли, я отошел от окна и взглянул на напольные часы, украшавшие угол моей комнаты. У меня было еще около получаса, но если бы я задержался в этой комнате, потолок и стены просто раздавили бы меня, так что я решил спуститься вниз в холл и подождать Говарда с Рольфом там. Однако перед этим я заглянул в соседнюю комнату.

Я увидел ту же картину, что и всегда в течение последних двенадцати дней, когда открывал дверь и входил в это затемненное помещение: слабый свет закрытой газовой лампы, широкая, застеленная шелковым покрывалом постель и исхудавшее, болезненно бледное лицо Присциллы.

Девушка спала. Сейчас она спала почти непрерывно — судя по всему, после нашего приезда в Нью-Йорк ее силы окончательно истощились. Она все время лежала, изредка открывая глаза, но даже в эти моменты не воспринимала ничего из окружающего и ни на что не реагировала. Книга лежала рядом с ней. Несмотря на все мои старания, мне так и не удалось разорвать зловещую связь между ней и книгой. Но, по крайней мере, сейчас Присцилла была уже не опасна.

В этом я пытался себя убедить.

Миссис Педигрю, медсестра, которую я нанял, отвлеклась от своей книги и дежурно улыбнулась, увидев меня.

— Все в порядке, мистер Крейвен, — шепнула медсестра. — Она спит.

«Какое оригинальное утверждение», — с раздражением подумал я, но все же заставил себя кивнуть.

— Хорошо. В течение пары часов я буду находиться внизу, в зале. Если что-нибудь изменится, пусть меня позовет посыльный.

Лицо миссис Педигрю явственно свидетельствовало о том, что именно она думает о возможности каких-либо изменений в состоянии уже две недели лежавшей в постели душевнобольной девушки, которую ей приходилось кормить и мыть, как маленького ребенка. Несмотря на это, медсестра сказала:

— Конечно же, мистер Крейвен. Я присмотрю за ней.

Учитывая, какую зарплату я платил за ее услуги, это было правильное решение. В особенности если не забывать о доплате за молчание.

Тихо закрыв дверь, я вышел из комнаты в коридор. В гостинице царил приятный покой. Дойдя до лестницы, я заметил слугу в ливрее, укрывшегося в стенной нише. Я приветливо кивнул ему, и слуга смущенно улыбнулся в ответ. Как и миссис Педигрю, этот человек служил скорее лично мне, чем гостинице, а если подсчитать, то я и так уже выплатил половину стоимости гостиницы. Сумма, потраченная мной на оплату молчания окружающих, поражала воображение, но мне не хотелось, чтобы кто-то в городе начал судачить о странном молодом человеке с белой прядью в волосах, который поселился в одной из самых дорогих гостиниц вместе с какой-то сумасшедшей девушкой. Поэтому я оплатил целый этаж и каждому, кто смотрел на меня с удивлением, затыкал рот. Деньгами. По крайней мере, я пытался убедить себя в том, что мне это удавалось.