Клайв Баркер - Книга крови 5

– Всем снятся.

– Тогда я не могу их вспомнить.

– А я помню, – сказал Клив. Он решил, что пора приступить к обсуждению, нельзя позволить Билли вывернуться. – И в них ты. Там, в городе.

Теперьмальчик вздрогнул чуть заметно, но достаточно, чтобы убедить Клива – он не зря растрачивал слова.

– Что это за место, Билли? – спросил он.

– Откуда мне знать? – произнес мальчик, готовый рассмеяться, а затем оставивший это намерение. – Я не знаю, понятно? Это – твои сны.

Прежде чем Клив смог ответить, он услышал голос дежурного, тот двигался вдоль камер, напоминая, что надо укладываться на ночь. Очень скоро свет погасят, и Клив будет заперт в этой узкой камере на десять часов. Вместе с Билли и призраками.

– Прошлой ночью... – начал он, боясь без подготовки упоминать то, что увидел и услышал, но еще больше боясь провести еще одну ночь в пределах города, один, в темноте. – Прошлой ночью я видел... – он запнулся. Почему не приходят слова? – Видел...

– Что видел? – требовал мальчик, лицо его теперь ничего не выражало, трепет мрачного предчувствия, бывший в нем прежде, исчез. Возможно, и он слышал слова дежурного и знал, – тут ничего не поделаешь, нет способа устоять перед наступлением ночи.

– Что ты видел? —настаивал Билли.

Клив вздохнул.

– Я видел мою мать", – ответил он.

Мальчик выдал свое облегчение легкой улыбкой, которая пробежала по его губам.

– Да... Я видел мою мать. Отчетливо, как в жизни.

– И это расстроило тебя, правда? – спросил Билли.

– Иногда сны расстраивают.

Дежурный достиг камеры Б.3.20.

– Выключить свет в две минуты, – сказал он на ходу.

– Тебе необходимо принять еще несколько этих таблеток, – посоветовал Билли, кладя книгу на стол и подходя к койке. – Тогда ты будешь, как я. Никаких снов.

Клив пропал. Он, лукавый обманщик, был обманут мальчиком, и теперь должен пожинать плоды. Он лежал лицом к потолку, отсчитывая секунды до того момента, как погаснет свет, а мальчик внизу раздевался и залезал в постель.

Оставалось еще время, чтобы вскочить и позвать дежурного, время, чтобы биться головой в дверь камеры, пока не придут. Но что ему сказать в оправдание. Что он видит плохие сны? А кто не видит?Что он боится темноты? А кто не боится?Ему бы рассмеялись в лицо и приказали бы отправляться обратно в койку, оставив его саморазоблачившимся, с мальчиком и его хозяином, ожидающим у стены. Такая тактика опасна.

И в молитве нет прока. Он сказал Билли правду, он покончил с Богом, когда его молитвы, выпрашивающие отцу жизнь, остались без ответа. Из такого божественного безразличия родился атеизм, его вера не может опять воспламениться,как бы ни был глубок ужас Клива.

Мысли об отце неизбежно вызвали мысли о детстве: мало что – если это и вообще существовало – могло полностью завладеть его вниманием, отвлечь от страхов, только мысли о детстве. Когда свет наконец потушили, испуганный разум попытался спастись в воспоминаниях. Удары сердца замедлились, пальцы перестали дрожать и, в конце концов, Клив и не заметил, как сон овладел им.

Теперь отвлечься было невозможно. Как только он заснул, нежные воспоминания ушли в прошлое, а он вернулся на окровавленных ногах в тот ужасный город.

Или, скорее, в его окрестности, поскольку нынешней ночью он не последовал знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и соседствующих многоквартирных строений, а вместо того направился к предместьям, где ветер был сильнее обычного и голоса, прилетающие с его порывами, яснее. Хотя с каждым сделанным им шагом Клив ожидал увидеть Билли и его темного спутника, он никого не видел. Только бабочки сопровождали его в пути, бабочки, светящиеся словно циферблаты часов. Они садились на плечи и волосы как конфетти, потом вспархивали снова.

Он достиг края города без происшествий и остановился, изучая взглядом пустыню. Облака, плотные, как всегда, двигались над головой с величием джаггернаутов. Сегодня ночью голоса, кажется, ближе, подумал он, и душевные волнения, которые они выражали, не такие душераздирающие, как прежде. Либо смягчились голоса, либо смягчилось его отношение, он не знал.

И затем, когда он смотрел на дюны и на небо, загипнотизированный их опустошенностью, он услышал шорох и, оглянувшись через плечо, увидел улыбающегося мужчину, одетого в то, что, несомненно, было его выходным костюмом. Мужчина приближался к нему со стороны города. Он нес нож, на ноже была кровь, а рука и рубашка спереди были влажными. Даже во сне, заторможенный, Клив устрашился зрелища и отшатнулся, слова предупреждения слетели с губ. Однако улыбающийся мужчина будто и не видел его, а прошел мимо, углубился в пустыню, отбросив нож, когда пересек какую-то невидимую границу.

Лишь теперь Клив заметил, что другие делали то же самое, что почва городских окраин захламлена смертельными сувенирами – ножами, веревками и даже человеческой рукой, отрубленной у запястья. Большинство вещей было почти погребено.

Ветер вновь принес голоса: обрывки бессмысленных песен, полуоборванный смех. Изгнанный мужчина отошел на сотню ярдов от города и теперь стоял на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Клив внезапно ощутил беспокойство. Когда бы он ни бывал в городе и ни слышал эту какофонию, образы, вызванные в воображении звуками, заставляли его кровь холодеть. Может ли он теперь стоять и ждать, пока появятся баньши? Любопытство оказалось сильнее благоразумия. Гряда, через которую они придут, приковывала взгляд, а сердце глухо билось. Отвести глаза было невозможно. Человек в выходном костюме начал снимать пиджак, потом отбросил его и начал ослаблять галстук.

И теперь Кливу показалось, что он нечто разглядел в дюнах, а шум возвысился до приветственного вопля, граничащего с экстазом. Он остановился, не разрешая собственным нервам разгуляться. Он решил увидеть этот ужас во всей многоликости.

Внезапно, перекрывая грохот музыки, кто-то закричал. Голос мужчины, но пронзительный, кастрированный страхом. Голос исходил не отсюда, из города-сновидения, а из той, другой выдумки, которую он населял, название которой он не мог припомнить. Усилием воли он вновь обратил внимание на дюны, твердо решив увидеть картину объединения, собирающуюся вырисоваться перед ним. Крик где-то возрос до вопля, рвущего глотку, и замер. Но теперь сигнал тревоги звенел вместо него, более настойчиво, чем обычно. Клив ощутил, что сон от него ускользает.

– Нет... – бормотал он, – дайте мне увидеть...

Дюны двигались. Но то было его возвращение – из города в камеру. Протесты его не увенчались ничем. Пустыня поблекла, город тоже. Клив открыл глаза. Свет в камере был все еще выключен, звенел сигнал тревоги. В камерах этажом выше и ниже слышались крики, голоса офицеров в смятении вопросов и требований звучали громче обычного.