Брайан Ламли - Источник

Теперь опять настал черед Юрия:

— Вот там они и делали оружие — внутри горы! А потом решили испытать его. Отец и я, мы поставили несколько капканов и в тот вечер возвращались домой поздно. Я помню, как сейчас, вечер был вроде сегодняшнего — звездный, ясный. В лесу, где было потемнее, через кроны видно было зарево северного сияния — полосами...

Турбины ревели как никогда, так что вроде даже воздух вибрировал. Но, понимаешь, это все было вдали — этот рев — потому что отсюда до Проекта километров десять. А там мы были где-то посередине — километрах в четырех-пяти от ущелья. Ну, ты сам представляешь, сколько силы можно получить из этой реки.

— На гребне Григорьевского перевала, — подхватил Казимир, — мы остановились и оглянулись. Море света, прямо зарево стояло по краям всего Печорского ущелья. Ну, я поселился здесь одним из первых, можно сказать, первая жертва Хрущева, — и за все эти годы ничего подобного не видел. Нет, это было не что-то природное, это была машина, какое-то оружие! Потом... — он покачал головой, пытаясь подобрать нужные слова, — началось что-то совсем несусветное!

На этом этапе рассказа Юрий не выдержал и вновь вмешался в повествование.

— Турбины взвыли как безумные, — сказал он. — А потом вдруг как будто кто-то вздохнул или охнул! Поток света... нет, световая труба, как какой-то огромный, ярко светящийся цилиндр выстрелился из ущелья, осветил все горы, как днем, и стал взлетать в небо. Быстро! Молния по сравнению с ним стояла бы на месте! Так, во всяком случае, казалось. Это было пульсирование света: в глазах горело только послесвечение от него, а самого света было не увидеть. А потом он исчез, как ракета улетел в космос. Обратная молния? Лазер? Гигантский прожектор? Нет, ничего подобного — оно было гораздо... как бы тверже.

При этих словах Джаз улыбнулся, но свое слово сказал старый Казимир.

— Юрий прав, — заявил он. — Когда это началось, стояла ясная ночь, но за час непонятно откуда появились облака и пошел теплый дождь. Потом задул горячий ветер — как будто дыхание огромного зверя — откуда-то с гор. А утром с гор и перевалов стали прилетать птицы и умирать — тысячами. И звери тоже! Никакой луч света, пусть самый сильный, не может натворить такое. И это еще не все, потому что сразу после того, как они это испытали, после того, как выстрелили этим светом в небо, пошел запах горелого. Ну, знаете, как когда горит электроизоляция? Может быть, озон? А потом мы услышали, как завыли сирены.

— Сирены? — это особенно заинтересовало Джаза. — Из их Проекта?

— Конечно, а откуда же еще? — ответил Казимир. — Сирены тревоги, аварийные! Произошел несчастный случай, катастрофа. Ну да, мы слышали слухи. И в течение следующих двух-трех недель... туда-сюда летали вертолеты, по новой дороге разъезжали “Скорые помощи”, люди в скафандрах удаляли радиацию со стен ущелья. И говорили вот что: отдача! Это оружие действительно выстрелило в небо, — с этим все у них получилось — но оно же дало отдачу в ту пещеру, где его установили. Там все выжгло — расплавило камни, обрушило крышу, чуть не сбросило весь этот свинцовый щит! Мертвецов выносили оттуда целую неделю, и с тех пор эту штуку больше не испытывали.

— А что сейчас? — последнее слово, конечно, должно было остаться за Юрием. Он пожал своими могучими плечами. — Время от времени гоняют турбины, наверное, чтобы не заржавели; но, как говорит отец, с этим своим оружием они поутихли. Больше никаких испытаний. Может быть, самый первый раз их чему-то научил, а может быть, у них получилось что-нибудь такое, чего они и сами не понимают. Я, например, думаю, что они просто не знают, как управлять им. Я считаю, они с ним покончили. Правда, это не объясняет, почему они продолжают там крутиться, почему не демонтировали свое барахло и не убрались.

В ответ Джаз кивнул, сказав:

— Ну, это как раз один из вопросов, на которые я и должен найти ответ. Видите ли, множество очень важных, очень умных людей на Западе обеспокоены Печорским Проектом. И чем больше я узнаю о нем, тем больше мне кажется, что они беспокоятся не напрасно...

Как-то вечером, когда Джазу дали таблетки, он не стал принимать их. Он всего лишь притворился, что глотает, а на самом деле засунул их за щеку и выпил воду, не проглотив таблетки. Частично это было знаком протеста — протеста против того, что было физическим и даже психологическим содержанием в заключении, пусть даже с добрыми намерениями, а частично объяснялось иной причиной. Ему нужно было время поразмышлять. Единственное, чего ему, похоже, не хватало, так это времени для размышлений. Он постоянно либо спал, либо принимал таблетки, которые усыпляли его, либо страдал от боли и от отупления после укола, который снимал боль и помогал говорить с офицером-следователем — но никогда у него не было минутки, чтобы спокойно полежать и подумать.

Может быть, они и не хотели, чтобы он думал. Тогда возникал вопрос: а почему они не хотят, чтобы он думал? Ну, тело у него, возможно, немножко не в порядке, но с головой, судя по всему, все нормально.

Оставшись один (прислушавшись к тому, как они выходят из его палаты и закрывают за собой дверь), он слегка повернул голову набок и выплюнул эти таблетки. От них остался противный привкус во рту, но это вполне можно было пережить. Если вновь вернется боль, он всегда сможет позвонить — кнопка находится рядом с его незабинтованной правой рукой и достаточно прикоснуться к ней указательным пальцем.

Боль, однако, не возвращалась, не приходил и сон, и наконец-то у Джаза появилась возможность просто лежать и размышлять. Более того, через некоторое время он стал думать яснее. В общем-то, по сравнению с тем одурманенным состоянием, к которому он уже успел привыкнуть, это мышление можно было назвать кристально чистым. И тогда он начал задавать себе вопросы, которые уже задавал до этого и для ответов на которые у него никак не находилось времени. К примеру:

Где, черт подери, все его друзья?

Его вывезли из России... Когда — две недели назад? И единственный, кого он видел (или, точнее, единственный, кто видел его), — это доктор, допрашивающий офицер и какая-то медсестра, которая никогда не разговаривала с ним, а только бормотала что-то непонятное. Но в Службе у него были настоящие друзья. Наверняка они знают о его возвращении. Почему же они не пришли повидаться с ним? Почему он лежит здесь законсервированный? Неужели он выглядит настолько плохо?

— Я не чувствую себя настолько плохо, — прошептал вслух Джаз.

Он пошевелил правой рукой и сжал кулак. Рана на запястье затянулась, и на ней наросла новая чувствительная кожица. Было чистым везением то, что острый конец ледоруба прошел между костей и не задел ни одного крупного кровеносного сосуда. Рука немножко затекала, шевелить пальцами было трудно — но не более того. Она болела, но боль была вполне терпимой. Если хорошенько призадуматься, в данное время у него вообще ничего не болело. Но он, разумеется, не мог быть уверенным во всем теле — или мог? Джаз решил не испытывать судьбу.