Лариса Романовская - Московские Сторожевые

— Ну что, договорились? — И Жека в сумку полезла, за задатком.

— Договорились. Только вот… Там в кухне, где горячее поставим, на стене иконы висят. Хотите, сниму?

— Да зачем? — изумляется Жека, забыв расхохотаться. А я жареной луковкой давлюсь: нет, ну понятно, что кое-кто из мирских про нас догадывается, а кое-кто и откровенно знает. Но чтобы человек в открытую считал, что у нас тут шабаш будет? Ну, Евдокия, ну, безголовая… Зачем же она подставляется-то так? Новой войны захотела или новых контрибуций? Ты уж тогда, Жека, давай прямо на глазах у этого Артемчика в крысу перекинься. Он, правда, не о колдовстве будет думать, а о санинспекции… — Нет, Артем, спасибо за предложение. Нам такого не нужно, — щебечет Жека. И насчет официанток договаривается. Мы, конечно, кабак разносить не будем, но все-таки… Даже за караоке заранее заплатила и за ущерб деньги внесла. Знала, что тарелки со стаканами у нас летать будут. А вот Доркину кошку не учла. Ее бы никто не учел, но у Доры жизнь без сюрпризов не бывает.

Дора нас прямо у подъезда дожидалась. Не виделись мы с ней порядочно, а не общались нормально — еще со времен Доркиной прошлой молодости. Пока она в начале девяностых со своим очередным тогдашним Йосиком не эмигрировала в Израиль, мы дружили, по мудрому Жекиному определению, «до смерти и взасос». Я те Доркины проводы до сих пор с дрожью вспоминаю — казалось ведь, что навсегда расстаемся, ни в одной жизни больше не увидимся. Но ничего, обошлось. Лет десять назад Дора приезжала, свою Шимку к жениху в киевском питомнике сватала. Как мы тогда встречались и о чем говорили, я в упор не помню, а вот в Шимку, трехцветную крылатку, на всю жизнь влюбилась. Я очень хотела крылатого котенка завести, но не получалось, у меня тогда мирской муж дома жил, пришлось бы объяснять… Взяла Софико, бедную мою девочку.

— Ну вот, здрасьте-пожалуйста. Я стою тут, как идиотка, их жду, а они…

— Дорка, а позвонить не судьба была? — отбивается Жека, уже продегустировавшая в «Марселе» покупаемый коньяк. — Набрала бы номер, посидела бы с нами, и вся любовь. Ну, До-о-ора?

— Как позвонить? Куда позвонить? Ты мне свой номер оставила? Я тебе сто тридцать лет Дора, не нукай, не запрягла еще…

Ну не сто тридцать, а сто пятьдесят, а остальное правда: Дора себе при обновлении имя не меняла никогда. Вроде как оно у нее счастливое. Я, правда, подозреваю, что дело в другом: Дорка всегда и все путает, кроме кошачьих кличек. С нее станется новое имя забыть.

— И вот мы тут стоим, Цирля мерзнет, а ей нельзя, ты же понимаешь, что у нее скоро котята…

— Все я понимаю, подожди! Гунька, неси вещи! — командует Жека нашему все еще состаренному помощнику.

— Так это у тебя Гунечка такой? А я думала, он помоложе, — изумляется Дорка, снимая со своих чемоданов кошачью переноску. И только теперь начинает обниматься со мной. Я Дорку, конечно, рада видеть, но кошка… Это не кошка, это мечта и научная фантастика! Переливчатая, дымчатая, с огненными глазами, шерсть густая, не темнозеленая, как крылаткам полагается, а черная в прозелень, словно сухая акварельная краска. И кисточки на ушах даже сквозь сетчатую боковину сумки разглядеть можно.

— Дора, а она летает у тебя? Я на размах крыла поглядеть хочу…

— «Летает»? Ха! Вы поглядите на нее. Цирленьке рожать со дня на день, она выше люстры не поднимается! — грохочет Дора, входя в подъезд с переноской. — Дуня! Ты купила красное вино? Кардамон я взяла с собой, у вас тут все равно такого нет… Бутылку сухого красного, я же тебя просила!

В ближайшие полчаса с Дорой разговаривать бесполезно: она пока свою Цирлю не накормит, не успокоится. Крылатки простую кошачью еду не сильно уважают, все больше птичек и прочих бабочек едят. Но это, конечно, дикие крылатки, из тех, кто заводится в омеле по весне. Домашние кошавки чаще всего красным вином питаются. Доре про это лучше знать, у нее свой питомник… Она несколько жизней подряд крылаток разводит. Еще в Киеве начинала, в восемнадцатом году. Особую разновидность вывела, переливчатую трехцветку… Сейчас на земле три приличных питомника и есть: первый — знаменитый киевский, откуда все крылатки и пошли, второй где-то в Калифорнии, туда одна из наших девчонок в свое время кошку вывезла, ну и, естественно, Доркин в Хайфе…

— Дора, а как ты вообще выбралась? У тебя виза?

— Какая виза, их давно отменили, Леночка. Я просто купила себе место в самолете и прилетела. Так они хотели отправить Цирлю в багажный отсек, ты представляешь? А она же в положении, ей это вредно. И ты понимаешь, омела себе цветет, я не уследила, потому что Йосик… Я с ним все время хожу замороченная… И Цирленька связалась с каким-то, ты понимаешь, обычным парковым доходягой, у которого даже нет своего гнезда… — талдычит Дора на входе в лифт, перекрикивая кошачье чириканье… Гунька кивает с осатанелым видом, а морщины у него на лице постепенно облезают. Мы же с Жекой не звери, даже до вечера его старить не стали, у него и без того дел сегодня будет уйма.

— Дорка, ну в лифт-то дай пройти, — кипешит Жека.

— Так давай мы с тобой и с Леной поедем вверх, а этот твой Гуня опять спустится вниз и купит вина для Цирли? Ты помнишь мою Шимку, Леночка? Так вот, у нее осталась правнучка, Брыкса, трехцветная мозаичная, так она у меня уже вся почти совсем спилась!

На фоне Доры даже моя дорогая Жека-Евдокия как-то меркнет и выглядит неубедительно. Именно за это я Дорку так люблю.

До полуночи мы всё успели. Жека обзвонила всех и сразу, даже Ваську-Извозчика и Фельдшера выловила, уж не знаю, как ей это удалось. Гунька — помолодевший и переодевшийся — носился бешеным веником по всяким поручениям. Дора за ним по пятам ходила и рассказывала все подряд. Наслаждалась аудиторией: Гунька ведь ее перебить не может.

А я спала. Старость все-таки, организм подводит. Жека мне прямо у Старого в комнате постелила, хоть это и не очень хорошо. Доркина Цирля вылетела из клетки — бочком, неловко, пузо-то и впрямь огромное. Покружила немного над мягкой постелью, да и залегла поперек подушки. Совсем как моя Софийка…

Я просыпаюсь, крылаткин хвост мне в щеку тычется, урчание на всю квартиру, тепло, уютно… Я кошавку к себе подгребаю спросонок, а она чирикает. Крылатые ведь не мяукают толком, а почти поют, щебечут как птицы. Красиво, хорошо, только непривычно. Тут меня и сломало. Сижу у Старого в постели, в Жекиной ночной рубашке, обнимаю Доркину кошку и реву со всхлипами. Все сразу оплакиваю — от погибшей Софийки до Манечки покойной, с переходом на загубленные молодости, седые волосы и Семенову семейную жизнь. Давно такого не было.

Хорошо еще, что Жеки дома не оказалось, — уже стемнело, она на обход пошла, под окнами больницы, вместо Старого. Жека чужие слезы за три стенки чует, а уж тем более мои.