Елена Хабарова - В моих глазах – твоя погибель!
Нет, Тамара не уйдет. Ведь это значит поставить крест на ее замыслах – да и на жизни крест поставить. Все потерять! Она у кого только не побывала: и у китайских колдунов и знахарей, и у японских, и у русских – только все напрасно! С нее брали деньги и давали ей какие-то снадобья, Тамара пускала их в ход, но всей измученной, исстрадавшейся, ревнивой душой заранее понимала: толку не будет. И его не было, она не ошибалась. Теперь надежда у нее оставалась только на эту китаянку, обитающую на Казáчке, то есть на Казачьей горе, там, где издавна располагалась Китайская слободка, хотя теперь многие китайцы и переселились оттуда кто куда. Об этой женщине, попасть к которой было ой как непросто, по Хабаровску ходили фантастические слухи как о мастерице по изготовлению приворотных зелий неодолимой силы. Тамара сама знала как минимум два случая, когда приворот этой колдуньи подействовал. Один раз она вернула в семью мужчину, другой раз загулявшая жена вдруг превратилась в образцовую хозяйку и мать.
В общем, если не поможет эта китайская кукла с обвитой нитями амурского жемчуга смоляно-сверкающей прической и в алом ципао[12], разрисованном драконами и хризантемами, Тамара совершенно не представляла, что делать, как жить дальше. «Хоть иди да топися в Завитýю!» – вспомнились восклицания соседки Агриппины Ефимовны. Завитáя – какая-то речка в Амурской области, откуда Агриппина Ефимовна была родом, – вспоминалась ею в минуты крайнего отчаяния.
Конечно, ни в Завитýю, ни даже в Амур топиться Тамара не пойдет – скорее, она утопит Женьку. Хотя черта с два ее утопишь: она верткая, что твоя косатка[13], и такая же колючая, сама кого хочешь утопит! Лучше уж зарезать ее кортиком, который остался от Морозова. Или подушкой придушить…
Несколько мгновений Тамара наслаждалась мечтой о полной свободе от Женьки, о том, что Саша снова полностью принадлежит ей, как раньше, до эвакуации в Горький и до встречи с Женькой и Ольгой, но потом спохватилась, что за убийство придется расплатиться тюрьмой или даже «вышкой»[14], а это означает вечную разлуку с обожаемым сыном, – и несколько поумерила полет своего воображения.
– Зюйнье! – снова чирикнула гадалка, которая словно подслушивала ее мысли.
– Не твое дело! – крикнула Тамара, у которой нервы давно уже были ни к черту, отчего она частенько совершенно теряла власть над собой. Вот и сейчас потеряла. – Если мне нужно будет про грех с кем-нибудь потолковать, я вон к батюшке в Христорождественскую церковь схожу. Так что ты меня не совести, а дело свое делай! Тоже мне, расселась тут, святоша. Гребешь, небось, деньги обеими руками, людям головы морочишь, а туда же, о грехах рассуждать!
Гадалка молча смотрела на Тамару неподвижными черными глазами – то ли пытаясь проникнуть в смысл множества непонятных русских слов, то ли размышляя, а не выгнать ли оскорбительницу вон. На миг Тамара струхнула и мысленно приказала себе, если ее все же не выгонят, вести себя посдержанней.
– Я сделаю так, как ты хочешь, но ты должна знать, что это принесет тебе зайхуо – несчастье, – мягко произнесла китаянка.
– Я и так несчастна, больше некуда! – буркнула Тамара.
Тонко нарисованные дуги бровей чуть дрогнули, но гадалка ничего не ответила, только слегка повернула голову, – и, повинуясь этому движению, из-за роскошной ширмы вышла девушка, совсем юная, лет пятнадцати, тоже одетая в ципао и шаровары ха-ол. На ногах у нее были ярко расписанные и покрытые лаком соломенные сандалии цао се. Одного взгляда на эти сандалии хватило Тамаре, чтобы понять: в детстве этой девушке ступни не бинтовали, чтобы ножка не росла, а оставалась крошечной, как у ребенка. Пожалуй, у нее 37 размер, как у самой Тамары. Может быть, она маньчжурка? У них не так распространен обычай бинтовать ноги.
Но нет, несмотря на густой слой краски, сразу было ясно, что у девушки европейские черты лица и голубые глаза. Да и длинная коса, струившаяся по спине, оказалась светло-русой, а не черной. И рот не такой крошечный, как у гадалки, а довольно большой, с пухлыми губами.
– Ты русская? – удивленно спросила Тамара.
– Да, – тихо ответила девушка, прижимая к груди связку тонких лакированных дощечек, которые держала в руках. Голос ее тоже не был китайским – он ничуть не напоминал птичье чириканье.
– Как тебя зовут?
– Тоня. Но госпожа называет меня Тонь Лао.
– Тонь Лао – моя приемная дочь, – проговорила гадалка. – Родители ее были арестованы, отец так и погиб в лагере, а матушка вернулась, живет здесь, в Хабаровске, однако Тань Лао успевает и за ней ухаживать, и по-прежнему помогать мне. Долг благодарности – великий долг! Тем, что я ее в свое время приютила, я тоже как бы отдала долг благодарности той русской семье, которая подобрала меня, больную, умирающую, одинокую, вырастила и воспитала.
– Вот почему вы так прекрасно говорите по-русски! – воскликнула Тамара с фальшивым восторгом. – А как вас зовут?
– Ты можешь называть меня просто Нюзюанминьг – гадалка, – ответила китаянка, глядя на гостью не то с жалостью, не то с насмешкой, и Тамара поняла, что китаянка чувствует ее острое желание добиться своего – и в то же время страх перед исполнением этого желания.
Хабаровский край, 1957 год
Гроза застигла Ромашова еще в карьере. Грянуло и хлынуло так, что он мгновенно вымок. А спрятаться было негде. До барака, где спали заключенные, бежать не меньше четверти часа. За это время телогрейка и штаны промокнут насквозь, до утра на жалкой буржуйке не просохнут. Значит, идти в карьер на работу придется в сырой одежде. А продувало здесь крепко, особенно после дождей, – так и свистело леденящими ветрами! Если заболеет – неизвестно, встанет ли. Простужаться было нельзя: Ромашов и так чувствовал себя изрядно ослабевшим. Последние убийства почти не принесли ему сил: взять у доходяг-зэков было нечего, ибо они сами едва тянули лямку жизни. Иногда он чувствовал себя каким-то побирушкой, который изредка набирает ничтожную милостыньку – только на самое жалкое прожитье, а поесть досыта не на что. В Амурлаге Ромашов часто мечтал о коллективном убийстве, которое позволило бы ему набраться сил не только на исчезновение из лагеря, но и на долгое бегство от погони, на психологическую оборону от преследования, на то, чтобы сбить тех, кто будет его искать, с пути и оторваться так, чтобы окончательно затеряться в тайге. Однако так и не решился на это. Понадобилось бы прикончить не меньше сотни доходяг, чтобы получить столько сил, это неосуществимо!
В 1942 году Ромашов был арестован, а в 1943 году осужден за убийства и измену родине. Он знал все способы и методы допросов, во время службы в НКВД не раз в них участвовал в качестве дознавателя и был твердо намерен выдержать всё, что уготовила ему судьба. В Горьком, когда Егоров сообщил, что Гроза так и не рассказал в своем дневнике, где спрятан саровский артефакт, Ромашов чувствовал себя совершенно опустошенным и подавленным, не способным на сопротивление постигшей его катастрофе. Однако позднее он ощутил, что Ольга Васильева передала своему убийце куда больше сил, чем думал он сам. Именно живая молодая энергия Ольги помогла Ромашову выдержать допросы. Иногда ему даже удавалось абстрагироваться от своего тела и как бы покидать его оболочку, чтобы не воспринимать боль. Неплохо помогали и прежние усилия развить в себе мазохизм – так что терпеть побои он мог чуть ли не с удовольствием.
Впрочем, вскоре Ромашов понял, что расходует себя напрасно и сам осложняет свое положение. Лучше направить все силы на то, чтобы уводить все беседы в сторону от предложенной темы, ускользать от опасных вопросов, сбивать с толку следователей и внушать им, что их вполне устраивают расплывчатые, уклончивые ответы преступника. Это удавалось тем более легко, что очных ставок с бывшими его сообщниками не проводилось: Андреянов был застрелен еще в Горьком при попытке к бегству, а Гаврила Старцев, который, собственно говоря, и «сдал» их группу, сошел с ума, не выдержав того, что сослужил добрую службу ненавистным коммунистам.
Ромашов иногда задумывался: а не симулировал ли Гаврила сумасшествие, чтобы от него отстали, и не попытаться ли ему самому пойти по проторенной дорожке? Все-таки он несколько лет провел в психиатрической клинике Кащенко, есть опыт…
Однако не рискнул: выдержать то, что выдержал однажды, он вряд ли смог бы еще раз! Да и вряд ли ему поверили бы. Один раз он избежал расстрела благодаря истинному, а не мнимому сумасшествию, но второй раз этот номер уже не пройдет.
К сожалению, силы, отнятые у Ольги, скоро кончились. Но тут Ромашову очень повезло: автозак, на котором его однажды перевозили, заюзил на скользкой дороге и перевернулся. Ромашов получил только ушибы, тогда как охранник его с окровавленной головой лежал на полу. Ромашов добил его ударом по шейным позвонкам сзади (их перелом выглядел вполне естественным после аварии!) и успел надышаться уходящей жизнью, прежде чем их – живого и мертвого, убийцу и жертву – вытащили из машины.
