Елена Ткач - Седьмой ключ

Лизина бабушка всплеснула руками и взялась за дело. Сетуя на непогоду, на грозу, которая, по ее выражению, как с цепи сорвалась, на ребят, затеявших прогулку по лесу в Ильин день, когда с самого обеда было ясно, что хлынет, она обращалась то к внучке, то к нежданным гостям, то к молнии и грозе, к печке, самовару и коту Кузьке и сновала по комнате, быстро и ловко делая свое дело: накрыла на стол, подала Ветке с Алешей по паре нагретых на печке шерстяных носков, подтерла лужицы, протянувшиеся вслед за вошедшими по всей комнате, надела на Лизу теплую пуховую кофточку… Горе-путешественникам тоже дала по сухой вязаной кофте, и они не отказались — настолько уютно и по-домашнему почувствовали себя в этом простом гостеприимном доме.

Бесшумно и легко перебирая ногами в опушенных мягоньким светлым мехом бордовых тапочках, Антонина Петровна — так она назвалась — успела пожаловаться на неказистый вид нынешних яблок — то ли дело были яблоки в ее детстве, проведенном в приволжском селе Еленовка близ Саратова… Расставляя на свежей отглаженной скатерти блюдечки и тарелки своими узловатыми искривленными от подагры пальцами, она, смеясь, вспоминала, как со старшей сестрой своей Нинкой воровали они эти яблоки из специальных глубоких ям, вырытых в земле их бабушкой и засыпанных листьями — так их принято было сохранять до зимы… Яблок-то было вдоволь, но им непременно хотелось утащить потихоньку от строгой и властной бабушки несколько прозрачно-золотых душистых плодов, которые теперь, из непомерной дали прошедших лет кажутся райскими…

— А даль непоме-ерная, да! — улыбаясь мягкой и светлой улыбкой, то и дело озарявшей ее лицо, покачала головой Антонина Петровна. — Мне ведь скоро восемьдесят восемь! Да, уж в октябре…

— Вы шутите, Антонина Петровна! — не поверила Вероника, переглядываясь с пораженным Алешей. Назвать их хозяйку старухой язык бы не повернулся.

Ясной нестарческой бодростью светлел ее облик, казалось, все ей легко, потому что каждодневная привычка одолевать возраст, немощь, рожденная действенным строем души, помогала по сотне раз на день обретать второе дыхание, как бы воспарять над собой, над унынием и усталостью.

Было что-то роднившее ее со «статс-дамой» — несгибаемой Кирой Львовной — Алешиной бабушкой. Но Антонина Петровна при всей своей явной твердости и «правде» характера была неизмеримо теплей и мудрей. И в ней крылась железная незгибаемость, стальной каркас воли, но он весь был словно высвечен изнутри, одухотворен, размыт золотистым свечением ее прямого глубокого взгляда. Она и тут сумела превозмочь себя — черта, которая у другого могла к старости обратиться в сущее самодурство.

Творящая сила женственности, потребность преображать и на старости лет не покидали бабу Тоню — как она, лукаво прищурившись, попросила себя называть. Ее больные уродливые руки лелеяли каждый наступающий день, принося ему в жертву нескончаемую заботу о близких, словно моля быть к ним добрым и щедрым, отвести от них боль, беду… О себе баба Тоня не думала, но врожденный дар женственности не позволял ей опускаться — здесь, в деревенской глуши, в Леонихе, где ее могли видеть лишь куры да пьяный зять, она стойко оправляла морщинистую шею в крахмальное кружево воротничка! Это, пожалуй, была единственная роскошь, которую она себе позволяла. Но эта роскошь была тем центром тяжести, который удерживал быт от качаний, шатаний и катастроф…

Конечно, в тот первый вечер знакомства Ветка с Алешей всего этого знать не могли — просто им было с ней хорошо. Их укрыла от непогоды святая и вечная русская бабушка, о которой каждый из них мог только мечтать, и оба невольно по-доброму позавидовали Лизаньке, защищенной от всех мыслимых на земле невзгод своим морщинистым ангелом-хранителем…

Да, оба они, сидя у печки в сладостном полусне, подумали об одном: тот, кого пригрела в детстве такая вот бабушка Тоня, должен вырасти очень щедрым! Такой человек ничего не боится — все страхи она сызмальства сдувала с души своим неслышным дыханием…

И оба, напоенные чаем, провалились на какое-то время в баюкающую дремоту, словно вернулись в детство — словно и над ними распростерла покров защиты бабушка Тоня. Тем временем она сидела в уголке диванчика, украшенного вышитыми подушками, и вязала носок — спицы волшебно посверкивали в полутьме избушки в отблесках танцевавшего в печке огня. Рыжий кот Кузя свернулся у ног хозяйки, лениво поигрывая клубочком. Гроза. Теплынь. Детство…

Продлись, помедли последняя прощальная минутка… Будто натягивалась незримая тугая струна где-то в потаенном уголке создания — в самом сердце: сквозь радость взросления — он и она — оба вдруг ощутили острую боль: это резко оборвалась в них струна, связывающая с детством. Их детство, и подростковая затерянность, и шальная безрассудность юности — все пронеслось разом, в одно мгновение — и мимо, мимо… оборвалось.

Оба вздрогнули, глаза широко открылись… Лягушачья кожа детства, невидимая ни для кого, кроме прищуренных близоруких глаз бабы Тони, бормочущей полувслух счет спускаемых петель на пятке, лежала возле ног, на плетеном половичке. И небо ахнуло и полыхнуло огнем, громом и молнией освящая эту метаморфозу.

— Эх, красота какая! — Антонина Петровна даже причмокивала от восхищения, выглядывая в окно при особенно гневной вспышке молнии.

— Бабуска, лазве тебе не стлашно? — притопала к ней Лиза и уселась в ногах, прижавшись к коленям.

— Мне-то? — она оправила очки, сползшие на нос. — Я люблю грозу.

В этот миг блеснуло и бахнуло так, что Алеша и Ветка аж подскочили — их сонливость как рукой сняло.

— Не ровен час молния угодила куда-то… В дерево или в дом, не дай Бог… — Антонина Петровна снова выглянула в окно. — Ни зги! Эко хлещет… Рассказали бы мне что-нибудь. Что притихли, путешественники? Так хорошо рассказывали… Я уж всех ваших прямо в лицах себе представляю: и твою маму, Ветка, и хозяюшку вашу — Ксению. Надо же… В наше время — и такая женщина! Всех пригрела. Вот это я понимаю!

— Да мы уж почти все рассказали, — подал голос Алеша.

— Так и живем все вместе, — подхватила Ветка угасшую нить разговора. — Только вот Машку вчера мама ее забрала.

Повисла дышащая теплом и огнем недолгая пауза. Баба Тоня все выглядывала и выглядывала за окно, точно ожидала там что-то увидеть, хотя тьма стояла кромешная. Только белые от ярости выблески молний рассекали тьму.

— Нет, нет, это ясно — угодило куда-то! Вот увидим завтра — как прояснится.

— Вы думаете… в дом угодило чей-то? — переспросила Ветка.

— Наверняка! Где-то горит — я чувствую. Ну да, что теперь? Нет, вы никуда у меня не годные! Ну никак! Неужели нечего рассказать?