Петр Катериничев - Корсар. Наваждение

– Ну да. Жизнь, она же – понятная. Если это твоя война – воюй, если не твоя – отдыхай.

– Чужой войны не бывает.

– Умный ты стал, Корсар.

– Да я всегда таким был.

– Скрывал, значит? А скрытным – не выглядишь.

– А ты, Бурый, – выглядишь… – «И Брюс, и Боур, и Репнин… и счастья баловень безродный, полудержавный властелин…» Зачем ты убил Игнатова, Боур?

Лицо Бурова закаменело, потом он разлепил ставшие узкими, как пулеметная щель, губы, спросил:

– Ты… о чем-то говорил с Волиным?

– О многом. Но… Почему ты…

– Тебе не понять. Ты никогда не хотел власти. А мир таков, что или – ты, или – тебя. Третьего не дано. Войну прошел, Корсар, и не одну, и – не понял?

…Две пули разрывают гимнастерку беспамятного Корсара; его несет на спине Буров, разворачивается, огрызается автоматным огнем…

– Сашка… Что я должен был понять?! Ты же меня реально спас тогда! Ты же… был другим. Ты меня… на себе вынес.

Губы Бурова скривила змеистая ухмылка.

– «На себе вынес…» Ты умный, Корсар, но… простоватый какой-то. Помнишь поговорку? «Лучшая защита от пуль – труп убитого товарища». – Буров не сдержался, хохотнул: – А раненого – тем более…

Да и знаешь, когда меня трясло под пулями «духов», то еще одно видение мне было… Словно где-то сверху сидят себе два румяных старичка, два восковых дяденьки, и фигурки двигают по карте, как по доске шахматной…

Раз пешечку двинули – и пошли колонны в камуфляже на юг, два – на север… И – проутюжили их «небесным огнем» штурмовики, и – нету их больше, нигде нету… А один из игроков растянул губы в резиновой улыбке, а под ними – зубы беленькие, один к одному, и все – тоже неживые, ни одного с червоточинкой… Ты понял? А я – понял! Понял – мне туда надо, к старичкам этим гуттаперчевым поближе, а я куда рвусь? Снова в легионеры?

Так легионеров всех упокоят – доля у них такая… И не важно, чей ты легионер – державный, братанский или сам по себе разбойник – сколько веревочке ни виться… Мне хотелось не денег, нет, мне хотелось жизни той поднебесной, чтобы не трясся я ни за будущее, ни за прошлое, чтобы порхал с Майорки на Гавайи, с Гавайев на Багамы или Кубу, с Кубы – на пляжи Копакабаны и – чтобы не было в этой жизни ничего, кроме веселья и покоя… Это – мой мир, я его выдумал и волен делать с ним все, что пожелаю!

– А чем тебя Волин с Ольгой тяготили?

– Да у них «долг» – превыше жизни! Перед чем-то высшим! Знаешь, у блатных есть такое выражение: «не важно, сколько сидеть, важно – как». Можно триста лет жужжать мухой под стеклом – каким-нибудь письмоводителем при Петре Федоровиче, при Николае Александровиче, при Александре Освободителе… Да еще и долг помнить?! А жизнь? Она и тогда у многих – неслась. Но была ярка. Наполнена!

Порыв воодушевленной откровенности прошел, словно в кукле по фамилии Буров вдруг кончился завод. Пружина ослабла.

– Так что… нового сообщил тебе академик Волин? – спросил он тихо и абсолютно безучастно. – Или княжна? Она ведь к тебе была очень неравнодушна!

По тому, как он произнес это слово «нового», – Корсар и уловил его затаенное, страстное волнение.

– О том, что ты – не Боур, просто прикинулся им, для удобства. А – кто тогда настоящий Боур?

– А тебе неинтересно узнать, кто ты, Корсар?! – ответил Буров с искренним облегчением и какой-то жестокой злостью. – И – откуда? И – сколько в действительности живешь на этой грешной земле?

– Неинтересно. Я – и так помню.

– Это ты так думаешь. Так что еще сказал Волин?

– Ничего.

Выстрел хлопнул неэффектно: Буров выстрелил из дерринджера[62] с левой, пробив Корсару мякоть ноги.

– Не горюй. Это я так. Для профилактики. Чтобы ты не дергался зря. Ты же у нас – неукротимый герой по жизни. Не переживай. Бедренная артерия – не задета, а нервный узел – очень даже. Больно тебе, Корсар? Пройдет. Если скажешь правду – не убью. Обколю наркотой, сдам в дурдом, но – жить будешь. «Овощем», но – будешь. Подумай. Фортуна – штука переменчивая.

Дима ничего не ответил. Он сидел смежив веки, пережидая, когда боль, взорвавшая все алым, опадет, превратится «в золотое, красное, черное…».

Автомобиль стоял на самом обрыве, у реки.

– Ну? Не вспомнил? – спросил Буров.

Боль пульсировала ярко, ало.

– Нет… – прошептал Корсар одними губами.

– На нет – и суда нет. Ты не мальчик. И я не этот придурок… что тебя пытался торпедами затравить. Прощай, Корсар. Пусть тебя перед смертью мучит лишь одна мысль, Митя, главная: кто ты на самом деле! Услышал? Ну и хорошо. Прощай! Передавай привет этим духам!

Боур выстрелил Корсару в сердце, плотно прижав ствол к летной куртке Мити Корсакова. Из оплавленной дырочки напротив сердца не показалось ни капли.

– «И кровь нейдет из треугольной ранки…» – пробормотал Буров, вытаскивая разом ставшее тяжелым тело Корсара на обрыв реки. – Хороший выстрел… Пушкин Александр Сергеевич в этом толк знал, я помню… Правда, ему это не помогло…

Метрах в восемнадцати внизу, под обрывом, плавно переливались оплавленной ртутью воды реки. В омуте вихрились маленькие водовороты… медленно, несуетливо, вечно…

– И место последнего приюта я тебе подобрал подобающее… Прощай, дорогой товарищ…

Буров чуть приподнял тело Корсара и тут вдруг – почувствовал мертвый, борцовский захват на собственной шее. Попытался вырваться или хотя бы упереться в суглинок берега, не удалось: мгновение, и они оба, обнявшись, рухнули в тяжкие воды омута.

Вода была стылой, блекло-зеленой; откуда-то снизу, из глубины, поднимались вереницей мелкие пузырьки… Буров пытался высвободиться, но Корсар так и замер, все более сводя руки на шее противника в удушающем приеме, захватив края куртки… Так прошла минута… две… три… Буров метался, дергался, пытаясь высвободиться, – не получалось…

Прошла еще минута, длинная, как вечность, когда тело его, от кончиков пальцев до шеи пробила судорога, из легких вышел последний воздух… Корсар отпустил противника, и тело его – в жилете-загрузке, полном боеприпасов, – начало погружаться глубже, глубже, пока не исчезло внизу в темной непроглядной мути омута…

…Сколько времени прошло, прежде чем он выбрался на берег, – Корсар не знал. Да и зачем ему знать время? Оно и раньше-то было условно, а теперь… Коснувшись берега, он выбрался, морщась от боли в поломанных тяжелой пулей ребрах и саднящей, сорванной коже. Ну да после выстрела в упор из дерринджера калибра девять миллиметров сетовать на содранную кожу и треснувшие ребра – право слово, пижонство…

Корсар вынул из внутреннего кармана отяжелевшей от воды куртки подарок Ольги: пуля, попав в портсигар, изменила направление, скользнула по ребрам и ушла в пространство… Повезло? Повезло. Надпись была начисто стерта пулей. Осталось только одно слово: «…с любовью». Дима Корсар обессиленно упал на песок. И не знал, спит он или – бодрствует. И какой теперь день, год, век… И какая это страна, на каком языке здесь разговаривают, и живут ли здесь люди, или только… Он еще раз прочел надпись: «…с любовью». И – уснул. Сначала ему снилось, что он замерзал.