Николай Норд - Избранник Ада

– Это за что же, гражданин начальник, я же вам ничего не сделала. Вон и воротник целый, на месте… – совсем сникла Валюха.

– Вы же нам в Москве, в госпитале, подписку о неразглашении давали?

У Валюхи отвалился подбородок и лицо из круглого стало треугольным, руки в самосвязанных варежках, с вышитым на тыльной стороне зайчиком, затряслись не хуже того зайчика при виде охотника.

– Давала…

– Ну вот, идите себе. Пока. Да нигде языком не мелите, особенно с такими людьми, как Север.

Валюха грустно взглянула на меня, словно Робинзон на уходящий от острова парусник, который уже не вернется никогда. Но, вдруг, что-то произошло внутри нее, словно лопнула какая-то страхующая струна, не дававшая ей провалиться в пропасть. С окаменевшим, от очумелой решимости, лицом, она шагнула вперед и встала между мной и «арийцем», загородив меня от того своим двухцентнерным телом.

– Не отдам нахрен! Никому его не отдам – он мой! Делай что хошь, хоть в лагерь за него пойду, а не отдам! Мой он, мой! Понял-нет!? – грозно гремела она, моментально охрипшим, как от простуды, голосом.

Она стала наступать на кэгэбэшника в позе борца сумо – слегка наклонившись вперед и раскорячив у бедер тяжеленные ручища. От неожиданного такого выверта, тот попятился назад, лихорадочно шаря у себя за кожаном под мышкой – пытаясь, видимо, достать из кобуры пистолет. Однако, вместо пистолета, в его руке появился милицейский свисток, в который он коротко свистнул. После сего из праздничной толпы тут же стали просачиваться к нам какие-то люди в штатском и окружили Валюху, оттеснив ее и от меня и от «арийца».

– Убрать стерву! – коротко приказал тот, и дюжина этих крепких дядек повисла на Валюхе, как свора бульдогов на разъяренном буйволе на английской охоте.

Началась неимоверная свара. Мужики отлетали от Валюхи, как мячики пинг-понга от ракетки, матерясь и теряя на снегу шапки. Но тут же вскакивали и повисали на ней вновь, пытаясь ее скрутить. Валюха сражалась молча, размеренно отпуская оплеухи на манер русских кулачных бойцов в старину, когда те бились стенка на стенку не по правилам заграничного бокса, а попросту мутузили друг друга наотмашь, норовя попасть по уху. Она тоже уже оказалась без своей шляпки-минингитки. Шуба ее, с оборванными пуговицами, развивалась своими бескрайними полами, открывая сиреневое, нарядное платье с искоркой и нитку хорошего жемчуга на груди, чудом еще не порванного. А вокруг тем временем собралась приличная толпа народа. Они подбадривали Валюху своими возгласами и принимали это нещадное месилово лишь как эпизод, разыгравшегося на потеху зрителям, новогоднего шоу.

Между тем уже несколько бойцов невидимого фронта оставались лежать на снегу, один неподвижно, другие – пытаясь еще встать, но и Валюха, видно по всему, теряла силы. Она тяжело дышала, а ее замахи становились все более вялыми. Тем не менее, было понятно, что она была не намерена отступать и не рассчитывает на меня, сделав ставку только на собственные силы – сжав зубы, она молча и упорно пробивалась ко мне, все время пытаясь не упустить меня из виду. И, может быть, ей это бы и удалось, но вот, клубок из сцепившихся тел, врезался в двухэтажную фигуру снежного Деда Мороза, отчего та рухнула, погребая под собой распаленных дикой битвой сражающихся. В этот момент кэгэбэшник мертвой хваткой вцепился мне в локоть и повлек к черной «Волге».

Он затолкал меня в машину, и когда мы оказались на заднем сиденье, я оглянулся на огласивший всю площадь душераздирающий вопль:

– Миколенька-а! Родненький мой! Я сейчас, держись миленьки-ий! Держи-ись!

К машине, тяжело дыша, вразвалку, из последних сил бежала Валюха, уже и без шубы, вся в ошметках налипшего на нее снега и разодранном платье без одного рукава, которое уже не украшал великолепный жемчуг. Левый глаз ее заплыл, разбитые, в струйках крови, губы безобразно распухли, из разрыва платья, белым флагом трепыхался на встречном ветру порванный посредине бюстгальтер. Из него вырвалась и моталась из стороны в сторону белоснежная, роскошного размера, левая грудь с пятачком алого соска по центру, словно кровавый след от вошедшей в нее пули.

Следом за ней, нестройной вереницей, прихрамывая, матерясь и явно отставая, в расстегнутых пальто и без шапок, мотылялась едва ли только половина из числа тех бойцов, которые изначально приняли участие в этой битве. Один из них оказался не только без пальто, но и даже без ботинок и штанов. Он бежал по хрусткому снегу в раздраеном пиджаке, босой, в длинных трусах-семейниках, словно замотанный на поясе в черный пиратский флаг, на котором не хватало лишь картинки с черепом и перекрещенными костями.

– Трогай! – взвизгнул кэгэбэшник шоферу, хлопнув его по плечу, и «Волга», стоявшая с заведенным двигателем, рванулась в ночь.

– Вот это любовь! Вот это я понимаю! Она за тебя, наверное, и родную мать ухайдакала бы! Меня б кто так! – восхищенно выпалил «ариец», едва мы сорвались с места.

Я промолчал и только сейчас совершенно иначе посмотрел на наши отношения с Софьей.

– Что с Валюхой теперь будет? – отогнав недодуманную мысль, вяло спросил ей следователя.

– За такую-то любовь? – да ничего! Наоборот, была б моя воля, я бы ей еще и орден дал. Звезду Героя!

Кэгэбэшник взял с переднего сиденья рацию:

– Соболь, Соболь, я – первый! – заговорил он в шипящий эфир. – Объект эмэл-девять больше не трогать, оставить в покое. Если необходимо, вызовете машину из нашей медсанчасти. И возместите ущерб. Наличными! Как понял?

– Первый – я Соболь, вас понял. Наличных только четыреста рублей.

– Отдать все, остальные отвезёте объекту завтра. Извинитесь, объяснитесь…

– Что объяснить-то?

– Не знаю, придумайте что-нибудь. У вас что там, головы, чтобы только шапки носить? Соболь, как понял?

– Первый – вас понял, приступил к выполнению.

«Ариец» убрал рацию и сказал, обращаясь ко мне:

– С гражданкой Янкиной все будет в порядке, Коля. Ты же слышал?

Я, потупив голову, молча кивнул. Мне было очень стыдно, и я готов был провалиться сквозь землю.

Теперь и Валюха окончательно вычеркнута из моей жизни. Что ж, прощай и ты, милая Валюха. Прости меня и… прощай!

…В управлении, кроме дежурного офицера, кажется, никого уже не было. По пустому тихому коридору, украшенному поверху новогодней мишурой – и людям из органов, оказывается, ничто человеческое не чуждо – мы прошли все в кабинет «арийца».

Это было помещение с двумя смежными комнатами со скромной обстановкой. В первой из них расположились несколько стульев, стол с пишущей машинкой, телефоном и настольной лампой с металлическим абажуром. Как водится в кабинетах подобного рода, там стоял и большой металлический сейф, с двумя отделениями. На панели, прикрывающей батарею, торцом стоял большой катушечный магнитофон, с огромными катушками, напоминающими размерами катушки для прокрутки кинопленки в кинотеатрах. Еще один стол с кипой каких-то бумаг и папок, стоял в другом конце комнаты. Рядом с ним располагались два больших, мягких, удобных кожаных кресла. Мерно тикали настенные часы-ходики в деревянном коричневом корпусе, висевшие над дальним столом, а рядом, на торцевой стене, висела небольшая учебная доска, на которой мелом была вычерчена какая-то схема.