Энн Райс - Вампир Арман

– Я ни от чего не отказываюсь, – сказал я.

Она улыбнулась, и ее лицо озарилось неотразимым теплым светом, в свете пылающих дрожащих свечек поблескивали длинные густые сбившиеся, местами вьющиеся белые волосы.

Она взглянула на Сантино.

– Как хорошо он понимает, о чем мы говорим, – сказала она. – Но при этом ведет себя как непослушный ребенок, высмеивающий в своем невежестве все подряд.

– Он понимает, понимает, – ответил он ей с неожиданной горечью. Он кормил крыс. Он посмотрел на нас с ней. Он, казалось, погрузился в раздумья и даже напевал про себя старое григорианское песнопение.

В темноте я слышал остальных. Вдалеке продолжали бить в барабаны, но это уже было совершенно невыносимо. Я посмотрел на потолок, на ослепленные черепа безо ртов, взиравшие на нас с безграничным терпением.

Я посмотрел на них, на сидящую фигуру Сантино, отягощенного заботами или погруженного в мысли, и на нее, возвышающуюся за его спиной, ее похожий на статую силуэт в рваных лохмотьях, на ее разделенные на пробор седые волосы, на пыль, украшающую ее лицо.

– Те, Кого Нужно Хранить, дитя, кто они? – внезапно спросила она.

Сантино устало махнул правой рукой.

– Алессандра, этого он не знает. Не сомневайся. Мариус был слишком умен, чтобы ему рассказать. И что с ней стало, со старой легендой, за которой мы гоняемся столько лет, что потеряли им счет? Те, Кого Нужно Хранить. Если они таковы, что их нужно хранить, то их больше нет, поскольку самого Мариуса больше нет, и хранить их некому.

Меня затрясло от ужаса, что из моих глаз польются безудержные слезы, что это случится прямо при них, нет, это чудовищно. Мариуса больше нет…

Сантино поспешно продолжил, как будто испугался за меня:

– На то божья воля. Бог пожелал, чтобы все здания рассыпались, чтобы все тексты были расхищены или сгорели, чтобы все свидетельства очевидцев таинства были уничтожены. Подумай, Алессандра. Подумай. Время избороздило каждое слово, написанное рукой Матвей, Марка, Луки, Иоанна, Павла. Где хоть один свиток, что носит подпись Аристотеля? А Платон, если бы нам осталась хоть один клочок, брошенный им в огонь во время беспокойных занятий…

– Что нам до этого, Сантино? – с упреком спросила она, но посмотрела на него и положила руку ему на голову. Она разгладила его волосы, как настоящая мать.

– Я хотел сказать, что таковы устои Господа, – ответил Сантино, – устои его мироздания. Время смывает даже письмена в камне, под огнем и пеплом ревущих гор ложатся целые города. Я хотел сказать, что земля пожирает все, а теперь она поглотила и его, эту легенду, этого Мариуса, кто был намного старше, чем все, чьи имена нам известны, а с ним ушли и его драгоценные тайны. Да будет так.

Я сжал руки, чтобы они не дрожали. Я ничего не говорил.

– Жил я в одном городе, – вполголоса продолжал он. Он держал на руках жирную черную крысу и гладил ее, как самую пушистую кошку, а та, поблескивая крошечным глазом, не могла и пошевелиться, свесив вниз длинный изогнутый хвост, напоминавший косу. – Прелестный был город, с высокими прочными стенами, а каждый год там бывала такая ярмарка, что словами не описать; все купцы выставляли там свои товары, со всех деревень, ближних и дальних, собирался стар и млад – покупали, продавали, танцевали, пировали… замечательное место! Но все забрала чума. Чума пришла, не заметив ни ворот, ни стен, ни башен, прошла незамеченной мимо стражников властелина, мимо отца в поле, мимо матери в кухне. Всех забрала чума, всех, за исключением самых неисправимых грешников. В собственном доме они замуровали меня, наедине с раздувшимися трупами моих братьев и сестер. Только вампир нашел меня, от голода, поскольку, кроме моей крови, ему нечего было искать. А сколько их было!

– Разве мы не отрекаемся от нашей смертной истории во имя Господа? – спросила Алессандра с величайшей осторожностью. Ее рука гладила его волосы, откинув их с его лба.

Его глаза расширились от мыслей и воспоминаний, но, заговорив снова, он посмотрел на меня, хотя, наверное, даже меня не увидел.

– Тех стен уже нет. На их месте сейчас деревья, дикая трава и кучи камней. И в далеких замках можно встретить камни из бастиона нашего властелина, из наших лучших мостовых, из зданий, какими мы гордились. Так уж устроен этот мир – все уничтожается, и пасть времени не менее кровожадна, чем любая другая.

Повисла тишина. Я не мог остановить дрожь. Все мое тело тряслось. С моих губ сорвался стон. Я посмотрел по сторонам и наклонил голову, крепко сжимая руками горло, чтобы не закричать. Когда я поднял глаза, то заговорил.

– Я вам служить не буду! – прошептал я. – Я вашу игру насквозь вижу. Мне знакомы ваши писания, ваша благочестие, ваша страсть к самоотречению! Вы, как пауки, плетете темную запутанную паутину, вот и все, а кроме кровавого племени, вы ничего не знаете, вы умеете только плести свои скучные силки, вы жалкие, как птицы, вьющие гнезда в грязи на мраморных подоконниках. Ну и плетите свою ложь. Я вам служить не буду!

С какой любовью они на меня посмотрели.

– Ах, бедное дитя, – вздохнула Алессандра. – Твои страдания только начинаются. Так зачем страдать во имя гордыни, не во имя Бога?

– Я вас проклинаю!

Сантино щелкнул пальцами. Почти незаметно. Но из темноты, из дверей, спрятанных в земляных стенах как немые рты, явились его слуги, в широких одеяниях, в капюшонах, как раньше. Они схватили меня, обезопасив руки и ноги, но я не сопротивлялся.

Они потащили меня в камеру с железными решетками и земляными стенами. Но когда я попытался прорыть себе выход, мои скрюченные пальцы наткнулись на окованный железом камень, и дальше копать было бесполезно.

Я лег на землю. Я плакал. Я оплакивал своего господина. Мне было все равно – пусть меня слышат, пусть надо мной смеются. Я знал только, как велика моя потеря, и потеря эта равнялась по размеру моей любви, а узнав размер своей любви, можно как-то почувствовать ее величие. Я все плакал и плакал. Я ворочался и ползал по земле. Я цеплялся за нее, рвал ее, а потом лежал без движения, и только немые слезы текли по моим щекам.

Алессандра стояла за дверью, положив руки на прутья решетки.

– Бедное дитя, – прошептала она. – Я буду с тобой, я всегда буду с тобой. Только позови.

– Ну почему? Почему? – выкрикнул я, и каменные стены отозвались эхом. – Отвечай!

– В самых глубинах ада, – сказала она, – разве демоны не любят друг друга?

Прошел час. Ночь подходила к концу. Я испытывал жажду.

Я сгорал от жажды. Она это знала. Я свернулся на полу, наклонил голову и сел на корточки. Я умру прежде, чем смогу еще раз выпить кровь. Но больше я ничего не видел, больше я ни о чем не мог думать, больше я ничего не хотел. Кровь.