Лариса Романовская - Московские Сторожевые

— Он ведь и зарабатывает, и вообще. Мне так стыдно из-за этого. Девчонкам квартиру купил, чтобы они по общежитиям не мыкались. А это ведь даже не я, а мои сестры, понимаешь, Паш. Он ведь не обязан совсем… ну, Серенький в смысле. А он когда что-то хорошее делает, то у него как солнышко в глазах. Он сам как солнышко, горячий. Ну то есть теплый. Понимаешь?

— Понимаю, — проникновенно сообщил Гуня. — У тебя солнечный ожог в чистом виде. Перегрелась. В глазах темно и жить тошнотно.

Даша строго кивнула, будто соглашаясь с поставленным диагнозом.

— Ты тоже думаешь, что я зажралась, да? Но я правда не хвастаюсь, мне по-настоящему плохо…

— Да вижу я. — Гуня мазнул своей веснушчатой лапкой по напряженной деточкиной ладошке. Размял перед работой кисти. А она не заметила, заплакала.

Если бы я Дашу на той нашей шутовской свадьбе не видела, вообще бы не поверила, что она счастливой может выглядеть. Хотя у нее же вроде все есть: и квартира, и красота, и деньги, и работу ей Семен хорошую нашел. А главное… Она ведь с Сеней каждый вечер в одной кровати засыпает. Даже не в этом плане… не в интимном, а просто под боком, лицом в плечо или как-то слепившись в теплом объятии. У нее же вон сколько поводов для счастья: завтракать вместе например. Или, там, идти куда-нибудь вдвоем, сплетясь руками и словами. Или, например… Я даже не знаю, чего еще вспомнить из такого, мне недоступного. Потому что у Даши это все есть, но оно ей нужно примерно как рыбке зонтик или козе баян. Плохо это.

— А зачем тебе ведьма? — беспечно произнес Гунька. — Если муж хороший, а ты его не любишь, то это либо к киллеру, либо к психотерапевту… Или «Космополитен» почитать. Помога-а-ает…

— Чего? В каком плане… ты про что? — вспыхнула Сенечкина девочка. У нее новые слезы на глазах проступили, а заодно и все потаенные мысли. Не желала она Семену смерти, голубиная душа. Но и жизни тоже. Мечтала о том, чтобы он, например, однажды домой не пришел. Ну не умер, не под машину попал, а просто растворился бы в этом мире. Потому как у самой Даши сил не хватает от него уйти. Ну или чтобы она в него влюбилась в конце концов.

— Ну как про что? Одним Сережей сыт не будешь, правда, Лильк? — продолжал юродствовать Гуня. — Ты же к нашей бабе Лике за любовью пришла, да?

Даша кивнула неловко, а потом на Гуню уставилась какими-то почти влюбленными глазами:

— А она правда уехала? Ты так, как она, не умеешь, точно?

Гунька мотал головой и ухмылялся, готовя руки к работе: прикидывал, что и как сделать, чтобы на нашу девочку кто-нибудь другой запал. Неужели, бедолага, решил, что он сейчас срежет одним выстрелом обоих зайцев? Или обеих? В общем, чтобы и Дашу осчастливить, и меня с моим кавалером воссоединить? А я ведь Павлику про последние-то мысли не говорила. Ну да и не надо пока.

— Долго ли умеючи, а? — снова непотребно хмыкнул Гунечка. — Надо будет — научусь.

— В смысле? Поможешь? — затаилась девочка.

Я тоже затаилась, не понимая, как Гуня будет из ситуации выкручиваться: нам же про себя рассказывать толком нельзя.

— В том смысле, что это плацебо, в чистом виде, — отрапортовал Павлик, и я незаметно выдохнула. Вот молодец он у нас, понимает, что девочка неглупая, ей аргументированно все надо объяснять: — У тебя мужик суеверный. Во всякую фиготень верит и сам себя убеждает, что ему от этого лучше. Самовнушение в чистом виде. Даша свела пальцы в гроздь, почесала ею напомаженный рот:

— То есть… она не ведьма, что ли?

— Да шут нашу баб-Лику знает. К ней по жизни всякие кретины табунами шастают. Ну вроде твоего Сереги. Она им какой-нить сушеный мухомор впарит за бешеные бабки, они и счастливы. Потому что сами начинают верить, что у них все зашибись, ясно? — емко и кратко обрисовал ситуацию Гунька. И почти опасливо глянул на меня, не зная, как я отнесусь к новым подробностям своей работы. А красивая отмазка-то. Только Даше от нее поплохело:

— А как же любовь?

— А тебе ее что, мало? — озадачился Гунька. Реально озадачился. — Сама же говоришь, что Серый твой тебя любит…

— Ага, — грустно кивнула Сенина детка. — Любви хоть залейся. Но, Паш, ты понимаешь, она не моя. Как донорская кровь, понимаешь? Мне Серенький свою переливает, потому что у меня организм любовь вырабатывать не умеет. Ну ты извини, я как-то очень странно объясняю. Это ведь неважно, да?

Гунька кивнул, схватился за голову и долго возюкал пальцами по своей рыжей шевелюре. Я хоть чем была готова поклясться, что он аналогии проводит со своим положением, всем тем, что не происходит и не произойдет.

— Неважно. Ты все правильно объясняешь, я понял, — снова замурчал Гуня. — Ну бывает так, не встает у тебя на него… ну я не в смысле физиологии?

Даша кивнула, забыв покраснеть и всхлипнуть.

— Ну да… Я за этим и пришла. — И потянулась к сумочке.

Я и без того знала, что там лежит, помимо косметички с паспортом и книжки какого-то хитроумного Коэльо. Сенина фотография, прядь его волос и толстая пачка денег: она со своей кредитки все сняла, включая лимит, что-то там у банка одолжила вроде как.

— Чтобы тебя любить научили? — не поверил Гунька.

— Ну да. А то совсем нечестно, Сережа меня любит, а я его нет. Вот мне и надо было, чтобы меня приворожили, — жалобно улыбнулась наша девочка.

Я снова ахнула. Хорошо еще, что эти двое на меня не сильно внимание обращали: Гунька работал, окутывая Дашкину истерзанную душу уверенностью в том, что у нее все получится, а она ему свои проблемы доверяла, вроде как занозу из себя вытягивала, если чего не хуже. А я тут так… Не то как мебель, не то как Цирля. Но от кошавки и то больше толку, если между нами говорить.

— Тебя? К нему? — Павлик с места не встал, не глядя в ящике буфета маникюрные ножнички нащупал. Начал ими заусенцы подрезать, для пущего впадания в образ лучшего подруга, так сказать. Вот умничка моя, а?

— Ну да, а что?

— А ты думаешь, ему такое будет надо? — не своим каким-то голосом отозвался Гунька. Видимо, сейчас Старого цитировать начнет. Ну своими словами, естественно, так нашей Даше понятнее будет.

— А разве нет? — почти испуганно пискнула Сенечкина жена. И как-то даже сжалась слегка, будто ждала, что ее сейчас ударят. Не Семен, ясное дело, а та мамаша-стервозина. Вон уже сколько детка в браке живет, а привычку в себе не вытравила. Все время свою вину чувствует: за сделанное, не сделанное, подуманное, не подуманное. Даже за любовь. Тяжко ей.

Ну ничего, сейчас Гуня подправит — не столько жестами и чайком нужной консистенции, сколько правильными словами. Не иначе сам от Саввы Севастьяныча что-то подобное слышал. Потому и разъяснит правильно: