Лорел Гамильтон - Сны инкуба

— Мы с тобой обращались так, будто ты человек, и теперь я думаю, правы ли мы были.

— Ты хочешь сказать, я теперь перекинусь, потому что мы стали триумвиратом?

Он покачал головой, длинная коса шелохнулась на коленях, как тяжёлая кошка.

— Может быть, это как-то усугубит ситуацию, но я думаю, одна из причин, почему ты никак не можешь подчинить себе ardeur, — в том, что почти все советы тебе даёт вампир. А ему еда не нужна, Анита. Для Жан-Клода есть только жажда крови и ardeur. А ликантроп не может перестать быть человеком. Все равно приходится есть по-человечески — просто добавляется голод зверя, но именно добавляется, а не заменяет.

Я подумала.

— То есть, когда я подавляю приступы нормального голода, мне становится тяжелее подавлять ardeur?

Он кивнул, и снова волосы проехались по коленям, будто коса подползала ко мне.

— Да.

Я ещё раз подумала, и не нашла брешей в этой логике.

— Ладно, допустим, ты прав. Так что мне делать? Я все равно сегодня опаздываю, как обычно.

— Подъедем к окошку для машин. Возьмёшь себе что-нибудь лёгкое, что можно съесть за рулём, а я возьму салат.

Я нахмурилась:

— Ты что? Салаты в драйв-апах никуда не годятся.

— Мне надо поесть перед выступлением.

— Чтобы лучше держать своего зверя?

— Да.

— Но зачем салат? Я думала, тебе что-нибудь белковое нужно.

— Если бы тебе предстояло раздеваться перед незнакомыми, ты бы тоже взяла салат.

— Один гамбургер за несколько часов до выступления — от этого ты вес не наберёшь.

— Нет, но пузо вздуется.

— Я думала, это только с девушками случается.

— Нет.

— Значит, ты ешь салат, чтобы хорошо сегодня выглядеть.

Он кивнул, и волосы его свалились с ноги, перевалили через рычаг передач. Очень тянуло потрогать эту густую косу. Голосочек в голове спросил: «А что такого?» После того, что мы днём устроили, что может значить волосок? Логично, но логика мало общего имеет с моим поведением по отношению к Натэниелу.

Я сцепила руки на коленях, не давая себе до него дотронуться, и почувствовала себя дурой. Что это я вообще творю? Я протянула руку к тяжёлому витку волос, погладила его, будто это было что-то более интимное, чем коса. Волосы были мягкие, тёплые. Я гладила их, пока говорила.

— Зверя никогда не раздирают противоречия?

— Нет, — сказал он, и голос его в тёмной тишине прозвучал и тихо, и отчётливо.

Я осторожно стала вытягивать его косу, обмотанную вокруг него.

— Но ты же борешься не с голодом по мясу и крови?

— Нет, не с ним.

Я добралась до конца косы, взяла его в руки.

— Я думала, что этот голод — зверь. Жажда погони и еды, и все.

— А сейчас как ты думаешь?

Я погладила себя по ладони кончиком косы, и по коже пробежала дрожь. Голос мой сорвался, когда я ответила:

— Ричард всегда говорил о своём звере так, будто это его самые низменные побуждения — ну, похоть, леность, традиционные грехи, — но грех подразумевает знание добра и зла. А здесь не было добра или зла, ничего похожего на обычные мысли. Я до сих пор не понимала, насколько мои мысли держатся на реалиях. Всегда думала о том, как одна реалия влияет на другую. О последствиях своих действий.

Я взяла на руки ещё кусок его косы, будто змею — толстую, мягкую змею. Собрала его волосы в охапку и позволила себе прижать их к груди. Меня ограничивал ремень сиденья, а мне хотелось быть ближе к Натэниелу.

Прижимая ворох его волос к себе, я сказала:

— Я перестала думать о горе Браунов, об их погибшем сыне. Не то чтобы я решила это игнорировать. Я не была чёрствой — просто это мне на ум не приходило. Просто они сделали мне больно, и я взбесилась, а бешенство немедленно перешло в голод. Если я их убью и съем, они мне больше больно не сделают, а я голодна.

Произнеся последнее слово, я посмотрела ему в глаза.

Они на миг вспыхнули от какой-то игры отражённого света, как глаза кота в свете фонарика. Он отвернул голову, и блеск исчез — глаза Натэниела снова скрылись в тени. От поворота головы волосы натянулись, и у меня была секунда, чтобы решить — держать или выпустить. Я удержала косу, и ощущение было такое, будто тянешь туго привязанную верёвку.

Голос его прозвучал чуть-чуть с придыханием:

— При первой перемене тобой всегда овладевает голод, особенно если ты новичок.

— А как же ты тогда удерживаешь себя, чтобы не бросится в клубе рвать публику? — спросила я, и у меня самой голос звучал неровно.

Он отклонился от меня назад, и я сильнее, жёстче потянула косу.

— Переводишь голод в другой канал — секс вместо еды. Партнёров по спариванию не едят. То, что можно трахнуть, — то не пища.

Голос прозвучал ниже. Он не стал грудным — именно что понизился.

— Так почему же я никого не съела? Насчёт секса с Браунами я даже не думала.

— Сперва в тебе нет ничего, кроме голода, но после нескольких полнолуний начинаешь думать, но думаешь не как личность, а как животное. Ещё несколько полнолуний — и ты можешь, если хочешь, думать по-человечески даже в животном виде.

— Если хочешь? — переспросила я и потянула его к себе за косу как за верёвку, но эта верёвка была приделана к черепу, и Натэниел не поддался. Он потянул прочь, и я знала, что это должно быть больно — чуть-чуть.

Он заговорил тихо, низким голосом:

— Некоторым нравится животная чистота. Как ты сказала — без конфликтов, без внутренней борьбы. Просто реши, что ты хочешь, и делай это.

— Расстегни ремень безопасности, — сказала я.

Он расстегнул.

Я потянула его на себя, запутывая волосы вокруг собственных рук — как сворачивают верёвку или гирлянду лампочек.

— А никто не использовал своё животное для совершения… подставных, что ли? — преступлений? Очень многим людям мешает плохо поступать совесть, у животных её просто нет.

Он был так близко, что можно было поцеловать его, лицо чуть ниже моего, потому что коса удерживала его слегка на сторону.

— Животные слишком практичны, — сказал он шёпотом. — Вот почему так мало оборотней используют при совершении преступления животную форму. Я не имею в виду случайное убийство, когда они себя не контролируют, — только убийство с заранее обдуманным намерением.

Я склонилась к нему:

— Пример.

— Скажем, у тебя есть дядя, который оставит тебе состояние, но, чтобы ты его получила, дядя должен умереть. Если только твой зверь не будет голоден, он не убьёт дядю ради денег, потому что зверь не понимает, что это такое.

Я склонилась ещё ниже:

— А что зверь понимает?

Он говорил почти мне в губы:

— Он убьёт кого-то, кого ты по-настоящему боишься, или кто приносит тебе вред, особенно физический. Зверь понимает, когда его бьют или ранят.

Я чуть не спросила, выследил ли он человека, который бил его и его брата, но промолчала. Я видела его воспоминания. Если бы кто-нибудь поступил так со мной, что бы сделала я? Уж точно ничего хорошего. А наполнять эту машину воспоминаниями о плохом мне не хотелось, самой хватает.