Черная изба - Анна Лунёва
– Вот так и похоронила я Ляйсан, Катя. Если по-честному сказать, еще той зимой похоронила. Ну, а ты как? Я тебя искала там, не нашла, а надо было с Марьям к своим ехать, дела делать. Все равно душа болела за тебя. Сдала зачеты?
И Катя неожиданно выложила ей все. Про то, что ей некуда идти: в колледже – Крыса и бойкот, дома – мать и брат, а в городе она без жилья и денег никому не нужна. После долгого молчания слова лились легко и приятно, почти без эмоций, как будто поток холодной воды тек через гортань наружу, совершенно не мешая дышать.
Зарема слушала, цокала языком, а потом поднялась с кровати:
– Ну пойдем.
– Куда?
– Забирать документы.
Она помогла Кате собраться, за руку отвела ее в деканат, заставила растерянного Игоря Николаевича принять и подписать обходной лист, и через полчаса справка об отчислении и документы были у них на руках. Вместе они отнесли Леночкины вещи на помойку, Катины – в машину, уже другую, какую-то новую, черную легковую, а потом долго ехали на другой конец города, на выселки, и в конце концов въехали во двор трехэтажного коттеджа за высоким кирпичным забором.
– Здесь живет семья моего отца, будешь звать его дедушка Азамат, – сказала Зарема, вынимая Катин рюкзак из багажника. – Маму зови бабушка Гульнара. Будешь с Марьям в комнате спать, там две кровати поставили. Было у меня две дочки, теперь снова две дочки.
Так и вышло, что прошлый Новый год она встретила в этом доме. Там не праздновали, даже елку для детей не нарядили. Зарема объяснила, что мусульмане считают это чуть ли не грехом, но утром первого января Катя все-таки нашла под подушкой перевязанный ленточкой яркий пакетик с красивым зеленым шарфом. Все взрослые женщины в этом доме покрывали голову, и Зарема тоже стала носить такие разноцветные шарфики.
Конечно, от Кати никто этого не требовал напрямую. Разве что мать Заремы подсаживалась к девочкам за стол, пока они чистили картошку или резали овощи на суп, и начинала как бы невзначай рассказывать: мол, в платке ходить и красиво, и удобно, и мальчики сразу поймут, что перед ними не какие-нибудь вертихвостки, а порядочные девушки, которых не стыдно замуж взять. «Это и христианкам не зазорно, – говорила она, кидая на Катю острый взгляд. – Ты же христианка, внучка?» Катя заверила, что нет, не христианка, так, атеистка, и вот это бабушке Гульнаре совсем не понравилось. Теперь еще и ее подруги зачастили на чай, как бы между прочим показывали фотографии внуков, Катиных ровесников, намекали, что платок надеть – невелика сложность: «У тебя же есть платок, вон, Зарема какой красивый подарила, почему не носишь, не нравится, наверное?»
Марьям тоже не носила платок. Она ходила в школу, слушала современную музыку, готовилась поступать в колледж текстильной промышленности на дизайнера одежды. Леночка была права: сестра на нее оказалась совсем не похожа. Марьям единственная в доме вслух вспоминала Леночку – со странной смесью любви, горечи и злости. Они с Катей иногда болтали, по ночам или если оставались вдвоем на кухне, и Марьям рассказывала, какая удивительная была у нее сестра, какая талантливая, как она рисовала, как умела в любой коряге увидеть и выпустить наружу живую красоту. Катя припомнила деревянный кулончик, и Марьям подтвердила: да, Леночка сделала его сама, очень любила, носила как оберег, а после той ночи сняла и зашвырнула куда-то. Она очень злилась на Леночку за слабость. Катя не пыталась ее переубедить, просто слушала.
После таких разговоров Катя неприкаянно слонялась по дому, особенно остро чувствуя, что занимает чужое место. Это не для нее здесь готовили кровать с вышитым покрывалом, не для нее были все эти платки и фотографии женихов в телефонах соседок. Ее одевали, кормили, вполне искренне называли дочкой, внучкой, сестрой, но она все равно чувствовала себя чужой девочкой, неумело вмонтированной в семейную фотографию. Это чувство то обострялось, то стихало, но она все яснее понимала: здесь не ее место, нужно искать свое.
Однажды весенним днем Марьям мыла посуду, а Катя вытирала и расставляла по полкам красивые расписные тарелки. Из колонки на шкафу играло интернет-радио, Марьям подпевала, то и дело убирая мокрыми руками за уши выбивающиеся из косы волосы. Неожиданно для себя Катя тоже начала подпевать, сначала тихонько, потом громче, в полный голос, и вдруг заметила восхищенный взгляд названой сестры.
– А ты как хорошо поешь, сестренка! – выдохнула та. – Тебе на сцене петь надо! Бабушка, мама, послушайте!
Потом были и бабушка, и Зарема, и еще какая-то женщина, про которую сказали, что она пела в Новосибирском оперном театре. Все они говорили Кате много хороших слов, но она и сама чувствовала: внутри что-то разжалось, сошлось как надо, и голос теперь звучит по-настоящему, вовсе не так, как в школе, когда она старательно и пискляво подпевала своей старенькой гитаре. В июне Зарема отнесла ее документы в консерваторию, а в июле Катя сдала вступительные – без сучка без задоринки, под всеобщие аплодисменты.
Автобус наконец дополз до площади Маркса. Катю и Лиду вынесло наружу толпой, и они распрощались: Лида побежала на трамвай, а Катя спустилась в метро. Ей предстояло ехать на правый берег, а потом еще бежать через сквер по обледенелым дорожкам. Она достала карту студента, приложила к турникету – тот пискнул и замигал зеленым. Время поджимало. Первой парой стояла история русской музыки, где преподаватель не пускал опаздывающих в аудиторию.
Дорога занимала больше полутора часов в один конец, но это было лучше, чем жить на чужие деньги и постоянно ощущать себя заменой кому-то другому. С местом в общаге до сих пор ничего не решилось. Катя еще летом устроилась ночной продавщицей в цветочный ларек в одном из новых микрорайонов на окраине – зарплаты как раз хватило на съем крошечной студии в том же доме. В группе «ВКонтакте» Катя нашла себе соседку и вот уже четвертый месяц жила вместе с Лидой, студенткой третьего курса экономического факультета НГТУ. Подружиться они не подружились, но жили мирно. Днем Катя училась, а каждую третью ночь сидела в стекляшке ларька и вертела букеты для понурых мужчин с виноватыми лицами. Зарема приезжала по выходным, не слушая отговорок, забивала холодильник едой, так что жить было можно, и даже не впроголодь.
Когда она сбежала по широкой лестнице на перрон, поезд как раз ушел. Катя чертыхнулась – каждая минута уже была на счету – и сгрузила на скамейку тяжелую сумку с нотами и книгами. Подошел встречный поезд, из него высыпал народ, и Катин взгляд автоматически зацепился в толпе за знакомое яркое пятно. Она пригляделась и с удивлением узнала Вику Ермоленко – ее красную куртку и желтую шапку с ушками. Вика тоже смотрела на нее. Катя попыталась накинуть капюшон, но не успела.
– Катя? Катюш, ты, что ли? – недоверчиво и вроде бы даже радостно воскликнула бывшая одногруппница. – Ты, что ли, не в Барнауле?
– Нет, я здесь. – Катя натянула на лицо приветливую улыбку. – Учусь, работаю…
– А мы думали, ты домой уехала, ты куда-то так быстро подевалась, когда Хорошилова, ну, это самое, – частила Вика, разглядывая Катю. – Ты что, челку все-таки выстригла? Очень хорошо смотрится, Кать! А где учишься?
– В… в консерватории, – решилась Катя. – Подучилась и поступила.
– Ох, ничего себе! – ахнула Вика. – Ну поздравляю тебя, подруга! А где…
– А у вас как дела? – перебила ее Катя, не желая больше ничего рассказывать о себе. – Как там, ну, все?
– Ой, да ты и не знаешь ничего! У нас директор сменился, теперь Игорь Николаевич не зам, а просто директор, а зам у нас теперь вообще другой, хирург, ты его не знаешь. Елена Алексеевна умерла, представляешь?
Катино сердце на секунду замерло и тут же пустилось вскачь, как с горки.
– Умерла? – выговорила она непослушными губами. – Как?
– Да как умерла, – сварливо сказала Вика, – разве ж нам расскажут, как умерла?
