Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Пусть — лето! — сказал вслух и даже дернулся от голоса, запрыгавшего по плитам двора. Плиты под навесами, где не было снега, лежали плоско, посверкивая тоненьким инеем. Захотелось собрать его руками и к лицу. Измучился.

От того, что стиснул себя, чуть не застонав, пропустил, как позвала первый раз. И только на второй развернулся, вдохнул глубоко и заглянул в голубоватый прыгающий свет комнаты:

— Дашенька? Не спишь? Я думал…

Вошел тихо и дверь плотно прикрыл, втискивая разбухшее дерево в раму, пока не щелкнул замок. Сел на край дивана, стал смотреть на профиль жены, повернутый к стене.

— Коля… Кричала я?

— Немножко, совсем чуть-чуть.

— Рука болит. Локоть. Упала?

— Нет-нет, просто стукнула, об косяк вот стукнула. Я же сам, вечно об него.

— Да. Знаю. Ладно.

— Чаю, может? Хочешь?

Она, повернувшись на спину, смотрела в потолок. И он сжал зубы, загоняя внутрь злость, — на него не глядит, будто он часы в коридоре. Нет. На них глядит, время показывают. А на него…

Даша отвела взгляд от побелки и глянула. Мысли скакнули и смялись.

— Коленька. Виновата я перед тобой. Живу рядом, а все далеко. Будто сплю. Ты меня прости.

— Ну, что ты милая. Ты ведь…

— Любишь меня, да. А мне что делать?

— А скажи! Хоть что скажи! Может, вместе придумается?

Морщась, потянула к нему ушибленную руку, взяла за пальцы.

— Скажу. …Человек не камень. Я думала, буду камнем, доживу век свой и помру. Не жила, ждала только, когда срок будет мой. А вот поняла — нельзя. Жить надо. Хоть как. Я не со зла. После того страшного — не хотела мучиться, не могла я. А все одно — измучилась вся. И тебя вот мучаю.

— Ну, что ты.

— Да. Я, Коля, не знаю, я жить-то разучилась, наверное. Обещать не могу. Помолчи. Не надо мне утешений. …Коля. Ты все можешь для меня?

— Все, — сказал уверенно, как о том, что над головой — небо. И смолк, глядя в темные среди бликов глаза на голубоватом лице. Даша закрыла глаза. Лицо разгладилось, приоткрылись губы. Сжала покрепче его руку.

— Полнолуние ведь скоро?

— Что?

— Сказал, все сделаешь. Ответь.

Он удержал ее руку, готовую выскользнуть, накрыл другой слабые пальцы. Сказал ровным голосом:

— Здесь темно, в окно не светит. Над морем она. Завтра полная будет.

— Ты меня отвезешь? Я ведь не молодуха, через степь три часа ногами.

— Даша…

— Обещал!

Из открытой двери по деревянным ступенькам в комнату тихо запрыгивали секунды, одна за другой. И Николай подумал, если были бы видны, то уже под потолок их насыпано. Стало трудно дышать.

— Я обещания держу. Отвезу.

— Ну вот, ладно, — она протянула руки к его шее.

— Иди ко мне, — и добавила вдруг не сказанное за все годы вместе, — любимый…

Николай нагнулся, тыкаясь лицом в ее волосы и мысли просЫпались легким песком, о том, что щетина у него, и руку надо осторожнее, где локоть, эх, Даша моя, Даша, любовью решила благодарить, ну что уж, пусть, и отвезу, раз обещал, но чтоб пропасть позволить — нет, ни за что, руку бы осторожно…

— Руку… — сказала жена, когда поднял, роняя на пол одеяло, и обхватила его шею, — ступеньки, скользкие…

— Справлюсь… Держи вот так…

А после она заснула, горячая, большая. Еще до сна, устраиваясь, положила ногу ему на бедро, прижалась. И он, глядя, как маленький свет ночника ложится на ее волосы и плечо, напомнил себе, — пообещал, отвезти придется. Перед тем совсем было решил — обманет, сбережет, она баба, что хорошего надумает, лучше уж он за нее. Но прижалась сама, а ведь раньше, когда привалится во сне, то проснется и сразу тихонько откатится, ногу отодвинет, чтоб ни пальцами даже.

Пусть уж все идет. Само. Отвезет он ее на мыс, к рыбам. Завтра к закату. Пообещал.

44. БЫВШИЕ ДРУЗЬЯ

Все проходы меж белеными углами домов похожи. Но одни выводят на песок, хотя там, на свету большого неба, становится видно, что плечи испачкала известка с тесно поставленных стен.

А другие заканчиваются тупиками, заваленными хламом. Его наволок туда запасливый хозяин, но в узком тупичке вытащить можно лишь то, что заткнуто последним. Сидя в кухне, хозяин вспоминает, под смешки детей, что там «коляска, колеса на ей хороши, вот надо будет…» А коляске уже лет пятнадцать и жена его машет спеченной рукой с глянцевыми морщинами «вспомнил, да там рассыпалось уже все, лучше б залез да повыкинул, все дышать легше». Но хозяин, орел, — хмурит выгоревшую бровь, волоски в которой от возраста пустились в дикий и беспорядочный рост: «не, пусь буит, а то вдруг?». «Вдруг» наваливаются и уходят, и ни для одного не нужно лезть в проход и выволакивать оттуда древнюю коляску. Но — вдруг!..

Есть еще проходы — чистые и без хлама, плиткой вымощенная тропка ведет в огород. Иногда там бегает Шарик или Барсик. Шарики в поселке темные, косматые, с подбеленной мордой и кольцами вокруг карих глаз. А Барсики — рыжи, короткошерстны, размером с теленка. Барсик дряхлеет, его сменяет Барсик-сын, похожий на отца, как две капли воды, и никто уже и не помнит, который из Барсиков бегает по краю огорода, гремя цепью по пыльной проволоке.

Генка знает все проходы. А все их тут знают. Чужих нет, никто по ошибке не нырнет в черную щель, чтоб после выскочить, закрываясь от басовитого лая или отряхивая коленки от ржавой железной трухи. А просто — идет по улице человек, и вдруг, шаг в сторону и нет его. Пять выходов к морю — на морской стороне улицы. Три — в степь, на степной.

Хозяева домов, что почти соприкоснулись плечами, пользуются таким проходом по всем хозяйственным надобностям. Выбежать к морю, придерживая рукой ситцевый халат, который рвет ветер, выхлопать на железной лесенке старой детской площадки половик; выйти сразу после ночи, когда и утра еще нет, с парой самоловов — бычков натаскать с близких камней. Или — на степной стороне — проведать привязанную к колышку козу, а то нащипать чабреца, заварить, чтоб не ломило кости. Или наломать полынный веник для двора и летней кухни.

И, конечно, пользуются узкими проходами дети. Знают их наизусть. А потом постепенно, начинают ходить другими дорогами — пошире, теми, где ездят автомобили и есть встречные люди, идущие по своим делам, на них можно посмотреть, и показать себя. Не пачкая плеч и коленей.

Снег стаял. Так быстро, будто прижала мир горячая ладонь и удерживала тепло, прислушиваясь, чтоб весь-весь снег сошел, и даже ушел под траву, не оставляя луж. Солнце не полезло высоко, все-таки зима, но светило во всю позволенную зимой мощь и яркость. И все, намоченное растаявшим снегом, было как смазанное маслицем, яркое, сочное, углубленное. На темной от сырости глине кое-где сверкали лужи.