Джереми Робинсон - Кронос

Джерри замахал руками, крича:

— Йе-ху-у-у!

Аттикус не мог удержаться от улыбки, когда увидел в лодке трех ребятишек, с восторгом глазеющих на Кроноса. Для большинства взрослых это существо являлось живым воплощением ужаса. Для мальчишек же он был подтверждением того, что все их фантазии о драконах и пришельцах имели под собой реальную почву. Аттикус представил себе, что он, будучи мальчишкой, увидел бы Кроноса. Отличались бы тогда его чувства от теперешних? Отличались бы они, если бы он не забрал Джиону?

Собственно, когда стало ясно, что Кронос, выплывший на поверхность на мелководье, действительно направляется к берегу, отношение к нему Аттикуса сильно переменилось. Если Джиона еще жива, если она будет доставлена в целости и сохранности на берег, если Кронос на самом деле сражался за нее и едва не погиб, защищая девушку, тогда получается, что он рисковал из-за нее жизнью. Но почему? Какой-то необычный симбиоз? Для большинства животных естественной реакцией было бы выплюнуть ее и убраться подобру-поздорову. Но реакция Кроноса казалась более… человеческой. Аттикус пока не стал задаваться вопросом, зачем существо вообще проглотило Джиону. Все равно сейчас ответа у него не было. Но все последующие действия Кроноса имели недвусмысленную цель: защитить своего единственного пассажира.

Конечно, Кронос получит полное прощение в глазах Аттикуса только тогда, когда он снова увидит свою дочь, живую и невредимую. Впрочем, даже если окажется, что Джиона погибла, он не станет искать мести. Это казалось странным, но Аттикус чувствовал, что, независимо от развязки, его желание увидеть Кроноса мертвым испарилось напрочь. Это существо следовало щадить и охранять, а не преследовать с целью убить, несмотря на угрозу, которую оно представляло для людей. В конце концов, человек причиняет океану гораздо больший ущерб. А всякий, кто попытается убить существо, подобное Кроносу, рискует повторить печальную участь Тревора Манфреда.

Прозвучавший в наушниках голос пилота вернул Аттикуса к реальности, напомнив о насущной задаче.

— «Си хок альфа» вызывает «Мужественного всадника». Прием.

— Вас понял, «си хок альфа». Это «Мужественный всадник». Прием.

— Мужественный всадник, я прямо над нашим… монстром. Разрешаете открыть огонь? Прием.

Глаза Аттикуса расширились. Он крикнул: «Нет!», но его микрофон не был включен — пилот не мог услышать.

В разговор вступил новый голос, низкий, с командными нотками:

— Нет, «си хок». Говорит адмирал Вилк. Высадите моего человека на берегу и возвращайтесь домой. Огонь не открывать. Повторяю: огонь не открывать. Прием.

Пилот удивленно посмотрел на Аттикуса.

— Ммм, вас понял, адмирал. Выполняю. Конец связи.

Через лобовое стекло Аттикус хорошо видел громаду Кроноса, движущуюся к берегу. Усеявшие каждый квадратный ярд большого пляжа отдыхающие теперь тоже заметили приближающегося морского змея. И словно единый живой организм, толпа, позабыв про все на свете, ринулась прочь с пляжа. Аттикус, конечно, не слышал их, но вполне мог представить сотни голосов, вопящих от беспредельного животного ужаса.

Приблизившись к пляжу, Кронос замедлил ход, с тем чтобы отставшие лодки успели догрести до берега, и даже позволил вертолету догнать себя. Пилот умело развернул машину и стал опускать ее вниз. Но на пляж вертолет не сел. Пилот не отрываясь смотрел через стекло прямо в глаза медленно приближающегося Кроноса. Он повернулся к Аттикусу и крикнул:

— Прыгай!

Аттикус, видя, что до смерти перепуганный пилот может в любой момент не выдержать и дать деру, без промедления открыл дверь и прыгнул не глядя. Посмотри он вниз — возможно, и призадумался бы, прежде чем совершить прыжок с пятнадцатифутовой высоты. Не успел Аттикус долететь до песка, как вертолет уже унесся.

Недостроенный замок из песка несколько смягчил приземление, но все же удар был достаточным, чтобы у Аттикуса разошлись недавние швы, а все тело пронзила такая острая боль, что он едва не потерял сознание. Вернули его к реальности достигшие апогея безумные крики отдыхающих, сгрудившихся вдоль границы пляжа.

Аттикус отполз от разрушенного песчаного замка и посмотрел в сторону океана. Проводил взглядом стремительно уменьшающийся в размерах вертолет, затем, опустив взгляд, увидел несущуюся на берег огромную волну, вызванную движением туши Кроноса. Когда вода спала, Кронос предстал взору во всей своей красе. Одним быстрым движением он поднял пятнадцатифутовую голову футов на двадцать вверх, а потом опустил ее на песок пляжа.

Вопли ужаса сменились криками удивления, когда толпа поняла, что чудовище не собирается выползать на берег и преследовать хоть кого-либо.

Кронос раскрыл огромную пасть и обнажил чудовищные зубы, заставив толпу глубоко вдохнуть. Поднимая голову вверх-вниз, Кронос совершал движения, будто кот, пытающийся отрыгнуть комок шерсти. Наконец в ответ на позывы к рвоте из разверстой пасти вылетело и приземлилось на песок что-то черное, словно огромный сгусток мокроты.

Вскочив на ноги и бросившись к упавшему объекту, Аттикус вдруг услышал глухое ворчание толпы. Кронос внезапно повернул голову к Аттикусу. Увязнув в песке, он остановился и понял, что до сих пор до конца не доверяет Кроносу и не понимает мотивов его поступков. Но когда глаза его во второй раз встретились с огромными желтыми глазами морского гиганта, он снова прочитал в них интеллект и почувствовал некое с ним родство.

Аттикус непроизвольно протянул ему руку.

Кронос склонился поближе. Аттикус ощутил запах гниющей рыбы. Вблизи зубы оказались просто чудовищных размеров, каждый длиной почти с предплечье Аттикуса. Кронос замер всего в нескольких футах от протянутой руки Аттикуса и уставился на него. Мужчина взглянул в глаза зверя и произнес всего одно слово:

— Спасибо.

Словно удовлетворившись услышанным, Кронос встал на дыбы, развернул свое массивное тело и начал медленно уплывать от берега на глубину. Аттикус обернулся, и крик сорвался с его губ, когда он увидел одетую в черный блестящий костюм свою дочь, пытающуюся встать на ноги. В этом крике смешались воедино и боль, и радость, и облегчение. Джиона услышала — и повернулась на его крик:

— Папочка!

Аттикус упал перед ней на колени и крепко обнял свою девочку, которая теперь зарыдала в голос. Он обнимал, целовал ее, не обращая внимания на пропитавший волосы запах гниющей рыбы и на громкие приветственные вопли и аплодисменты вышедшей из оцепенения толпы. Шум стоял громче, чем на Супер боуле.[52]