Грэхэм Мастертон - Пария

Я был весьма доволен тем, что никто иной, кроме Уолтера, не слышал этой подленькой аргументации. В ней не хватало логики, в ней не хватало фактов, а прежде всего не хватало нравственности. Я не имел понятия, сможет ли справиться с демоном старый Эвелит. По словам Энн, он уже разработал какой-то план, в осуществлении которого должны были участвовать Квамус, Энид и другие ведьмы Салема. Я не знал также, действительно ли подвергся коррозии медный ящик. И, что самое худшее, я не знал, какое ужасное влияние может оказать Микцанцикатли на живых и мертвых, когда мы с Уолтером выпустим его на свободу.

Я подумал о самом Дэвиде Дарке, который буквально взорвался в своем доме. Я подумал о Чарли Манци, раздавленном скрежещущими надгробиями. Я подумал о помощи. Я подумал о миссис Саймонс, напрасно взывающей о помощи. Я подумал и о Джейн, улыбающейся, пышнобедрой и дьявольски сексапильной, о своей такой реальной, и все же нереальной покойной жене, которая восстала из гроба. Все эти видения перепутались в моей голове, вызывая страх, недоверие, угнетенность, апатию и ужас. Но у меня оставалась единственная надежда, за которую я с безрассудным упорством уцепился изо всех сил. Единственная надежда, благодаря которой я мог победить в себе голый страх перед трупами, оживленными Микцанцикатли, детьми проклятого демона, и ужасной опасностью, которая нависнет над нашим миром, когда древнее зло будет освобождено. Это была надежда на то, что я снова увижу Джейн, что, наперекор судьбе, наперекор всякой логике, снова буду держать в объятиях ее роскошное тело. Это была надежда, от которой я ни при каких условиях не мог отказаться, невзирая ни на какие последствия. И Микцанцикатли хорошо знал это, поскольку был демоном.

— Я все еще не представляю, как из этого сделать пакет акций, внезапно заговорил Уолтер.

— Это будет не так уж и трудно, — утешил я его. — Покажи своим клиентам фотоснимки „Вазы“ и „Мэри Роуз“. Скажи им, что это чертовски престижное предприятие. А потом еще объясни, что спасенный корабль будет выставлен на публичное обозрение, вероятнее всего, как главная достопримечательность в специально спроектированном парке отдыха. Не преувеличивай, Уолтер, пять или шесть миллионов — это не такая уж и большая сумма.

— Как раз столько стоит дерьмовенький фильм, — с достоинством буркнул Уолтер.

— Послушай, — сказал я серьезно. — Ты хочешь вернуть себе Констанс или нет?

Кельнерша поставила перед Уолтером запеканку с устрицами. Уолтер начал производить в тарелке раскопки вилкой так, будто внезапно потерял всякий аппетит.

— Можете взять еще салат, если хотите, — сказала кельнерша. Дополнительно платить не нужно.

— Спасибо, — буркнул Уолтер. Он устало, страдальчески посмотрел на меня через стол.

— А если из этого ничего не выйдет? — спросил он. — Если это только сон, иллюзии? Я поставлю крест на своей карьере и не верну Констанс.

— А если ты ничего не сделаешь, — ответил я, — то остаток жизни ты будешь говорить себе: „Я мог вернуть Констанс, но я очень боялся рискнуть“.

Уолтер прорезал корочку запеканки, и изнутри вырвался пар. Он ел молча, явно не обращал внимания на вкус, и был так голоден, что съел все. Он допил вино и громко забарабанил пальцами по столу.

— Пять или шесть миллионов, так?

— Примерно.

— Можешь мне дать точную смету расходов?

— Конечно.

Он вытер губы салфеткой.

— Сам не знаю, куда я лезу, — заявил он. — Но я могу, по крайней мере, пойти на дно с честью.

— Помни о Констанс, — напомнил я ему.

— Помню, — ответил он. — Именно это меня и беспокоит.

28

Доктор Розен поставил свой „мерседес“ у клиники Дерби, когда я остановился рядом на своем „торнадо“ и помахал рукой, приветствуя его. Он остановился на тротуаре: худощавый, безукоризненно одетый мужчина с козьей бородкой, в огромных очках в калифорнийском стиле — в нижнем углу левой линзы были вырезаны инициалы хозяина. Я часто думал, что доктор Розен намного лучше смотрелся бы в Голливуде, чем в Салеме. По натуре он был эксгибиционистом и обожал общаться на медицинском жаргоне, изобилующем определениями типа „тск-аналог“ или „акцептационный невроз“.

Однако он был великолепный специалист — образованный, честный, беспокоящийся о пациентах в лучших традициях деревенских врачей Новой Англии, а его склонность к фанфаронству была всего лишь невинной слабостью.

— Добрый день, Джон, — весело сказал он. — Идем, выпьем кофе.

— Я пришел только навестить Энн, — объяснил я. Мы пошли вместе по испещренной пятнами солнечного света тропинке к застекленным дверям клиники. В приемном покое, где работал кондиционер, было прохладно и спокойно, звучала тихая музыка, вокруг стояли уникальные комнатные растения. Небольшой водопад, тихо позванивая, падал в бассейн неправильной формы, заселенный золотыми рыбками. На другом конце помещения сидела за столом красивая золотоволосая санитарка в белом халате, белой шапочке и безукоризненно белых больничных туфлях. Она явно не отличила бы кисту от куста, но это совершенно не имело значения. Она просто была необходимым элементом „мягкой атмосферы“, создаваемой доктором Розеном.

— Кто-нибудь звонил, Марго? — спросил доктор Розен, проходя мимо стола.

— Только мистер Уиллис, — ответила Марго и затрепетала черными как смоль ресницами. — Ох, и еще доктор Кауфман из Западного Израиля.

— Соедини меня с доктором Кауфманом через десять минут, хорошо? поручил доктор Розен. — Уиллис пусть останется на более позднее время. Пока он сам не позвонит. Речь шла о его фиброзе?

— Наверно, да.

— Идем, Джон, — пригласил он меня жестом. — Спасибо, Марго.

— Пожалуйста, — мурлыкнула Марго.

— Новенькая, да? — заметил я, входя за Розеном в его просторный кремовый кабинет. Я огляделся. На стене висела все та же большая картина маслом работы Эндрю Стевовича — женщина с лунными глазами и двое лунных мужчин. Я знал каждую подробность, каждый оттенок и цвет этой картины, поскольку долгие часы просиживал напротив нее, рассказывая доктору Розену о своей депрессии и одиночестве.

Доктор Розен сел за широкий тисовый стол и мельком просмотрел почту. Не считая утренней корреспонденции, угол стола был пуст, там стояла лишь небольшая абстрактная статуэтка, напоминающая свернутый треугольник. Доктор Розен сказал мне когда-то, что эта статуэтка символизирует сущность силы врачевания в каждом человеческом организме. У меня это скорее связывалось с тяжелым случаем несварения, но я оставил это мнение при себе.

— Энн, — отозвался доктор Розен, словно продолжая уже начатый разговор. — Энн перенесла болевой шок и серьезную контузию; у нее сломана кисть, асфиксия мышц, растянуты сухожилия бедер. Ну, шок с тех пор наверно уже миновал, но физическое облегчение наступит лишь через пару дней.