Борис Левандовский - Хэллоуин

– Отец, я не верю в Бога. Я атеист.

Глаза их встречались не часто, и тем страшнее сошлись они теперь: жгучий, ненавидящий взгляд взрослого и темные озерца на безобразном личике. Воздух точно завибрировал, напряжение росло и грозило разрядиться взрывом.

Но гигант в кресле сдержал себя. Опустив руки на подлокотники, он все так же безмолвно взирал на стоящего перед ним сына. Последнему стоило невероятных усилий не забиться в дикой дрожи под этой тяжестью. Наконец отец заговорил:

– Понимаешь ли ты, что только что сказал?

– Да, отец.

– Кто тебя научил этому?

– Никто, отец. Я сам дошел до этого. Бога нет. Это все обман, это…

– Довольно. Подробности меня не интересуют.

Он помедлил.

– Ты всегда был сопляком. Я ожидал от тебя чего-нибудь подобного. В твоем возрасте сомнения естественны, но один ты умудрился дойти до такого абсурда. Знаешь, что я сейчас сделаю?

– Нет, отец.

– Я сниму эту трубку и сделаю короткий звонок. А через полчаса у меня не будет сына.

– Отец!

– Пожалуй, полчаса – слишком много для тебя. Ты уже не имеешь права называть меня так. Ступай в приемную на первом этаже и жди. Тебя заберут. Вещей можешь не собирать.

И, не глядя на бывшего теперь сына, он взялся за лапку телефона.

А мальчик не трогался с места. Мучнистая кожа щек и лба словно покрылась трещинами. Бархатный сюртук подергивался на плечах, выдавая бушующую внутри ярость.

Но под белесыми бровями было по-прежнему черно и пусто.

«Я понимаю, что это посягательство… – падали в трубку тяжелые слова. – Да, он уже ждет…»

Отвергнутый сын развернулся и побрел к выходу.

Затворив за собой дверь, он не стал спешить. В коридоре лениво переливался сумрак, и лишь далеко справа мерцал бледно-желтый свет. Уродец двинулся в его сторону.

Немного странно было ступать по шелестящему ковру, зная, что это в последний раз. Еще страннее – видеть красные глаза слуг. Те прятались за базальтовыми колоннами, что ритмически прорезали стены через каждые тридцать шагов. Слуги высовывали раздвоенные языки, скребли когтями по камню. В прежние времена, стоило атеисту сделать движение в их сторону, как чернильные силуэты сжимались в комок. Но отныне он был отверженным, и красные огоньки на безносых лицах горели злобой и насмешкой.

– Безбожник! – шипели они, не осмеливаясь дотронуться до него.

Это его не обижало.

Коридор закончился, и мальчик очутился у широкой лестницы. С бордовой стены мертвенным взглядом смотрел светильник в виде кладбищенского нарцисса. Черные царапины расходились по лепесткам, и каждый из шести заканчивался крестом.

– Чушь, – произнес атеист и плюнул на ковер. Повернувшись к гербу спиной, он начал спускаться по черным ступеням.

Внизу он свернул направо и, пройдя через несколько комнат, оказался в приемной. Обыкновенно у высоких дверей стоял привратник, но в этот вечер его отпустили.

Здесь не принимали – ждали, и обстановка была простой: массивные скамьи, светильники-нарциссы.

И еще клубилась, словно жидкое пламя, розовая кисея. В стенах гудели невидимые вентиляторы.

Мальчик сел поближе к дверям и уставился перед собой. Колыхание ткани вызывало тошноту. Порой щеки нежно касался розовый язычок; атеист машинальным движением смахивал его, и в искусственном огне было больше жизни, чем в этой костлявой руке.

Он догадывался, куда его повезут, и раздумывал, что будет там говорить. Идея атеизма возвышалась в сознании колоссальной башней, о которую разбивался любой страх, любое сомнение. Но в библиотеке он забыл о своей силе, и тем позорнее было поражение. Теперь он изготовился драться.

Снаружи послышался шум мотора, а за ним – торопливый топот и скрип дверных петель. Уродец встал, когда его окликнули, и по обледенелому крыльцу заковылял к автомобилю. Металл отливал черным и золотым, но атеиста это заботило так же мало, как и шелест опавшей кисеи за спиной.

Машина тронулась. Мальчик сидел между двумя инквизиторами – фиолетовые капюшоны, белые кресты, – но обзора ему хватало. Все было как всегда: обветшалые особняки, угрюмые ограды, редкие прохожие – и всюду, всюду снег. Снег скрывал тротуары и налегал на фонари, душил деревья и пожирал крыши, облачал нагие статуи и наполнял пустые фонтаны.

Далеко вверху, за крапчатой белой пеленой, угадывался ледяной свод, а в восточном его углу – замороженное солнце.

Они проезжали мимо церквей. Было утро воскресенья, и у входных арок толпились понурые прихожане в серых плащах; чуть завидев автомобиль, они спешно отворачивались и обращали взоры к остроконечным фронтонам, где порой из-за снежной занавеси выступали строгие лики святых.

Атеисту было нечего сказать стражникам, а те с ним не заговаривали.

По городу ехали долго, но наконец миновали сторожевую будку на окраине, и начались пустоши. Снег здесь царил уже безраздельно. Вдали вырисовывались циклопические каркасы, с которых свисали крюки и цепи. Некоторые были так велики, что атеист мог здоровым глазом разглядеть отдельные звенья. Попадались сооружения, напоминающие исполинские утюги: печи, в жерла которых многие сотни лет не входило ничего, кроме ветра и снега. Кренились котлы и вышки, сиротливо ходили на петлях кривые створки ворот.

Аспидно-черное полотно под колесами автомобиля, казалось, не имело конца. Несколько раз атеист засыпал, но неизменно, разлепив ресницы, видел эту полосу, шпагой прорезающую степь.

Ненужного металла становилось все больше, он подползал ближе к дороге. Слева на горизонте показалась желтая громада, размером превосходящая все, что встречалось им прежде. Уродец – его уже мутило от предсказуемости мира – знал, что та окажется золотым дворцом. Он снова заснул.

Вдруг шофер буркнул, разбудив его: «Скоро врата». Головы в капюшонах разом склонились, непокрытая голова дерзко поднялась. Ждать пришлось недолго. Вскоре они встали на горизонте – неизъяснимо огромные, чудовищные железные створы, не знающие пределов. Никакая сила не смогла бы стронуть их с места; но они были распахнуты, а в проеме зияла пустота.

Вертелись, шурша, колеса. Щель росла и росла, и уродец чувствовал страх, охвативший инквизиторов: те надвинули капюшоны до самых носов. Его же – тщедушного, прямого, как палка, – Ничто не страшило, ибо он, атеист, веровал в Ничто.

Руки в фиолетовых перчатках сомкнулись на руле, как волчьи челюсти на боку овцы.

Проехали первые врата, за ними поднялись вторые, и еще одни, и еще… Железные, медные, алмазные – всех по трое, все тускло мерцали…