Вера Крыжановская-Рочестер - Бенедиктинское аббатство

Таковы были слова моего духа-покровителя. Рядом с ним я пролетел облачные массы и очутился в светлом, вдвойне ослепительном круге, потому что он освещал всю глубину моей несовершенной души и тьму, в которой я блуждал. Я дрожал: я был смел только на земле.

– Тебя будут судить, – подсказывала мне совесть.

– Да, – ответил дух-покровитель.

В эту минуту молния, сопровождаемая громом, потрясшим каждый фибр моего астрального тела, выдвинула меня вперед. Молния гласила:

– Дух Тиберия и Мауффена, явись пред своими судьями…

Исповедь Лотаря фон Рабенау

«Умереть, чтобы снова жить» – таков основной закон творения, и эти немногие слова заключают в себе огромную программу. Я уверен, что на земле не было бы такого множества самоубийц, если бы мысль их шла далее этого слова «умереть»; если бы можно было бы убедить их словами: «Ты умрешь, но будешь опять жить и променяешь один ад на другой. Поэтому иди до конца намеченному тебе судьбой пути».

Я, некогда Лотарь фон Рабенау, тщательно перебираю это отдаленное прошлое, чтобы удержать это отдаленное прошлое, чтобы удержать неразумных живых, которые вздумали бы порвать цепь, приковывающую их к земле, и за то сильнее почувствовали бы впоследствии тяжесть этой цепи, которую никто не может с себя сбросить произвольно; ибо сколько оставляем мы в этом земном изгнании неоконченных дел, не приведенных в исполнение намерений, различных привязанностей, часто не определившихся по краткости жизненного опыта. И все это связывает нас с землей.

В тот вечер, когда работа всей моей жизни разбилась в моих руках, душа моя страдала и мучилась оскорбленной гордостью, страхом раскрытия моих дел, а особенно тоской, вследствие необходимости уступать место, где я один царствовал. Когда я всходил по ступеням алтаря, с высоты которого распоряжался всем, и тонким глубоким умом читал в сердцах людей, мне подвластных, я понял, что нужен был своего рода гений, чтобы поддерживать и управлять этим огромным предприятием; мысль, что с моей смертью все рушится, служила целительным бальзамом для моего истерзанного сердца.

«Пусть страдают, неблагодарные, возмутившиеся против меня», – думал я.

Страсти разыгрались; мятежная, не знавшая удержу, кровь ударила мне в голову, и кинжал сверкнул перед моим затуманенным злобою взором. Острая боль во всем теле и потом смертельная дрожь, все это потухло в глубоком обмороке.

Придя в себя, я жестоко страдал. Я видел, словно сквозь густую завесу, собравшихся около меня и отдавал последние приказания, назначив себе преемника. Я знал, что Бенедиктусу будет наказанием это бремя, которое он так желал взвалить на свои плечи.

Впрочем, все эти враждебные чувства слабели в ту минуту, так как я чувствовал, что во мне происходило что-то непонятное: точно черная завеса опускалась на мои глаза. Потом страшный толчок оторвал меня как будто от меня самого, и вокруг стало совершенно темно…

Придя в себя, я, как унесенный ветром, витал в сером и облачном пространстве. Я тотчас понял, где очутился и почти в ту же минуту увидал ослепительно светлого духа. Он был хорошо мне известен; мой давний друг, он боролся и нравственно возвышался в течение веков, пока я оставался на том же уровне рабом своих страстей. Он достиг, сравнительно со мной, довольно высокой степени совершенства и теперь стал моим руководителем и покровителем.

Он взглянул на меня с нежной грустью и сказал:

– Опять борьба оказалось тщетной, и ты допустил увлечь себя бурным страстям. Я имею повеление сказать тебе, что ты осужден блуждать пока на земле, и наказание твое будет состоять в том, чтобы наблюдать своим проницательным взглядом и слышать тонким духовным ухом всех тех, кого ты оставил в этом мире. Ты будешь видеть начатые тобой дела, исполнение твоих намерений и испытаешь всю тяжесть разочарования. Я жалею тебя, мой пылкий друг; твоему чувствительному сердцу предстоит тяжелая борьба. Ты не изгнан в одиночестве, ты можешь собирать около себя друзей. Но берегись, чтобы горячность твоя не довела тебя до ненависти; тогда ты был бы вдвойне виновен. Если будешь слабеть, призови меня!

Он блеснул голубоватым светом, который покрыл меня тучей разноцветных искр и успокоил боль моего астрального тела. Затем он исчез.

Я осмотрел себя и ощупал. Да, снова я стал духом, и все было мне здесь знакомо. В продолжение веков я витал в этом призрачном просторе, и мысль моя обратилась к моим друзьям и помощникам. Тотчас несколько духов, освещенных светом, столпились около меня.

– Добро пожаловать, друг.

После краткого обмена впечатлениями, я сказал им:

– Я осужден вернуться к земле и все видеть до того момента, когда члены моей группы умрут и соберутся здесь. Я немедленно спускаюсь в земную атмосферу, ибо вы знаете, что такой дух, как я, не будет ждать принуждения, а знает сам, что ему делать. Хотите ли последовать за мною, мои верные соратники, в зачумленную человеческую сферу, соединиться с каким-нибудь медиумом и помочь мне, когда понадобится. Я чувствую, что увижу многое, что будет мучить мое сердце, и руководитель мой предсказал мне это.

Наш круг сузился, освещенный теперь нежным, розоватым светом; это был отблеск тех чувств верности, которые соединяли нас.

– Ты пойдешь на страдания, а мы оставим тебя одного? – ответили мои друзья. – Когда мы страдали и искупали свои преступления, как люди и духи, разве ты не жертвовал постоянно своим спокойствием, чтобы помочь нам и поддержать нас? Куда пойдешь ты, туда и мы. Только умоляем тебя не поддаваться негодованию, которое повлечет за собой мщение и может повредить тебе.

Мы спустились все вместе в тяжелую, грустную атмосферу земли. Затем я бросил вниз широкую светлую нить, которую материальная смерть вырывает из тела, и она как молния прорезала пространство. Вскоре я почувствовал, что меня потянуло вниз, и увидел свой замок Рабенау.

Там все было облечено в траур, но моя светлая нить влекла меня к моему медиуму, с жизненной нитью которого она слилась, образовав связь, красную, как кровь. Медиумом этим была женщина; она, упав на стул, отчаянно рыдала. Я вздрогнул, узнав Розалинду, которая оплакивала во мне потерю нравившегося ей красивого мужчины, обаятельного и умного человека. Я окутал ее успокоительным флюидом; но сердце влекло меня к сыну, и моя мысль привела в его комнату, куда он удалился, предоставив слугам заботу о моем теле, перенесенном из аббатства.

Этот обожаемый сын, только что оставивший безжизненные останки отца, которого, по его словам, он так любил, стоял у открытого окна. Увы! Он мог обмануть живого слепца; но дух, им не видимый и присутствия которого он не подозревал, понимал суть его мыслей при помощи черного и густого флюида, исходящего из его головы. Он не только не оплакивал отца, но, наоборот, сердце его исполнено было чувства удовлетворенной гордости и удовольствия, что власть им наконец достигнута. Чуть выше над ним отражались передуманные им мысли и перечувствованные перед тем желания: «Если бы я избавился от него? В любви не щадят и отца!»