Александр Матюхин - Хэллоуин (сборник)

– Ох, горе-то какое. А кто этот бедняжка?

– Говорят, сынишка Федора Сипатого. Самого Федора добудиться не могут никак – пьян мертвецки еще с полудня.

– Боже ты мой! Ведь в Рождество…

Закрылась дверь, шаги прошумели в сенях, и наступила тишина. Глеб остался в доме один. Он не спал и вовсе не хотел спать. Кусая губы, лежал в темноте и думал о том, как хотелось ему прервать отца, вскочить с кровати и крикнуть, что это был вовсе не волк, не волк, не волк! Что волк совсем не плохой, он только рычал, потому что не хотел пропускать его в лес, а Афоньку по правде убил ряженый в маске козла, который на самом деле…

Кто же он на самом деле? Покойник, жадный до человеческой крови? Пастух Васька, бывало, рассказывал им про таких. Выбрался мертвяк из могилы и закрылся личиной, затерялся среди других ряженых, выжидая удобного момента. Или это лесной житель, болотный дух, оголодавший за лютую зиму, притворившийся человеком? Бабушка, наверное, знала бы ответ.

Глеб перевернулся на другой бок, посмотрел в окно. Теперь он все хорошо вспомнил, и перед глазами стояли тяжелые капли, срывающиеся с острых изогнутых когтей. У покойников могут быть такие когти. Кажется, один из друзей говорил ему, что у мертвецов ногти и волосы растут и после смерти. Да, может быть, это пустая брехня.

Чу! За окном что-то промелькнуло. Показалось, будто на мгновение черная тень загородила собой луну. Сердце вновь бешено забилось в груди, как тогда, у колодца. Прислушался. Тишина. Мерно тикают старые настенные часы с кукушкой в большой комнате, да вроде бы скребется мышь под полом. И все. Наверное, моргнул просто.

Тихий, еле уловимый шорох раздался в сенях. Ветер? И вот опять – слабое шуршание. Там кто-то был. Мальчик не спеша сел на кровати, облизал пересохшие губы. Потянулся рукой к свече, но в этот момент услышал, как открывается дверь в большой комнате. Поток холодного воздуха ворвался в дом, зашелестел занавеской.

От ужаса Глеб не мог пошевелить даже пальцем. Мысли лихорадочно забились в голове. Мать вернулась? И крадется по дому, чтобы не разбудить его? Окликнуть? Спросить? Язык словно бы прирос к нёбу и отказывался повиноваться. Где же брат, почему его нет? Он напряженно вслушивался во тьму, но различал только стук своего сердца. Может, вправду почудилось. Примерещилось с перепуга. А дверь ветром открыло. Конечно, так и есть.

Осторожно выдохнув, Глеб спустил на пол босые ноги.

И тут скрипнули в комнате половицы. И еще раз. И еще. Скрипели сильно, протяжно, не как под обычным человеком. Кто-то большой и тяжелый медленно шел сейчас по ним, стараясь ступать как можно тише. Чтобы не потревожить, не спугнуть раньше времени. Глеб понял, что дрожит. Он изо всех сил сжал зубы, чтобы не стучали. Ни звука. Черное зловещее безмолвие. И в самом его центре – ряженый. Прямо здесь, за занавеской. Протяни руку – и дотронешься.

Во мраке он не мог видеть, но ясно представил себе его. Громоздкий заиндевевший тулуп мехом наружу, длинные серые пальцы, когти, изогнутые как серпы, нелепая козлиная маска с витыми рогами, под которой ничего нет. Чудовище стояло за занавеской, а на кровати маленький мальчик, по рукам и ногам скованный страхом, не дыша, смотрел в сгустившуюся темноту и ждал, когда оно войдет.

Он боялся не смерти, не боли и не крови. Совсем другого.

– Я могу надеть любую личину! – сказало оно ему там, во сне, на заснеженной лесной опушке, на извечной границе света и тени.

И сейчас Глеб боялся, что, когда его родители вернутся, они не заметят подмены.

Владислав Женевский

Атеист

Вот наконец он, крылья распустив Подобно корабельным парусам, От почвы оттолкнулся и взлетел С клубами чадными и много лиг Преодолел отважно, оседлав Летучий дым; но вскорости клубы Развеялись под ним и седока Оставили в бескрайной пустоте.

В библиотеке бесшумно отворилась дверь.

В образовавшейся щели заблестел черный камешек: чей-то глаз озирал комнату. Ярко пылали дрова в камине, дремотно стелились по полу багряные ковры, но глаз оставался холоден. Окаймленный задорными рыжими шерстинками, сам он был лишен цвета и эмоций. Казалось, сквозь щель таращится на игру теней лакированная пустота.

Мальчик беззвучно проник в библиотеку. Он был худ. Болезненная бледность только подчеркивала черноту его глаз, из которых один – тот, что оставался невидим, пока другой изучал и разведывал, – был неправильной фасолевидной формы. Так и все лицо его, будто смятое чьей-то безжалостной пятерней, казалось карикатурой на человеческое. Гримаса гнева или страдания гляделась бы естественно на этом лице, но бесстрастие не покидало его. Уродцу могло быть и десять лет, и пятнадцать.

Комната представляла собой огромный цилиндр. По всей его окружности уходили верхушками куда-то во тьму книжные шкафы. Света камина хватало лишь на небольшое пространство – прямые полки, позолоченные корешки, пышные канделябры. И в центре – массивный стол красного дерева, за которым согнулась исполинская фигура, бесцветная, недвижимая, похожая на статую. Но нет – то и дело раздавался скрип пера, и по ее очертаниям пробегал трепет.

К столу мальчик и направился. Он старался ставить ступни мягко, надеясь внезапным появлением завоевать преимущество. Фут за футом преодолевал он своей неуверенной, качкой походкой. И когда уже почти добрался до цели, случилось нечто страшное.

Где-то высоко под неведомым потолком, хлюпнув, разлетелась в труху деревяшка, и градом посыпались влажные тома, увлекая за собой нижних соседей. И рос, ширился грохот, разрывая барабанные перепонки скрючившегося на багрянце ковра маленького существа…

Но удара не последовало.

– Сын! – повторил голос.

Мальчик медленно поднялся с пола. Уродливое лицо осталось непроницаемым, но он был очень недоволен собой. Громовой голос отца всегда действовал на него так.

Прежде чем ответить, мальчик посмотрел наверх. Все тот же мрак, ничем не нарушенный, непроглядный. Ему все почудилось.

Он собрался с духом и начал:

– Отец, мне надо сказать тебе одну важную вещь.

– Говори.

– Отец, я не верю в Бога.

Легонький, едва заметный стук – на столешницу упало перо. Теперь и мальчик обратился в изваяние. Вся комната замерла, даже огонь в камине стал на миг не более чем искусной имитацией, написанной на холсте, – до того было тихо.

Скрип кресла.

– Повтори.

Мальчик знал, что эта битва будет смертельной. Если он спасует, будет только хуже.