Смертный бессмертный - Шелли Мэри
– Драгоценный мой хозяин, с горем, должно быть, почти не уступающим вашему собственному, поведаю вам печальную правду: дочь ваша покинула отцовский кров, чтобы стать женой Конрада, сына владетеля Вейдишвиля.
– Женой сына лорда Руперта? Моя Ида замужем за сыном того, чье имя ненавидит душа моя?!
Гнев мой теперь не знал пределов; в крови словно возгорелось пламя ада. В безумии страсти я даже проклял собственную дочь! Да, пилигрим, проклял ее – ту, в которой души не чаял, без которой жизнь для меня утратила всякую прелесть. О, как часто с тех пор я пытаюсь отречься от своего проклятия! – и горькие слезы, которые даже сейчас не могу сдержать, свидетели того, как жестоко раскаиваюсь я в этом преступлении, противном самой природе!
Страшную брань обрушил я на голову врага – и поклялся свирепо ему отомстить. Не знаю, до каких адских глубин дошла бы моя ярость, но в этот миг силы меня оставили, и я рухнул без чувств на руки слуг. Открыл глаза я у себя в покоях; у моего ложа сидел Вильфред. Не сразу припомнил прошедшие события – и, когда вспомнил, как будто целый век, полный преступлений и несчастий, обрушился на меня невыносимой тяжестью и сковал язык. Взгляд мой невольно обратился в ту часть комнаты, где висел портрет дочери. Но верный старый слуга – нет, не снял его, несомненно, полагая, что это может меня оскорбить, а как бы случайно загородил рыцарскими доспехами.
Много дней прошло, прежде чем я нашел в себе силы выслушать подробный рассказ о побеге дочери. Не стану долго утомлять вас моими горестями; передам вкратце то, что узнал.
По-видимому, Конрад Вейдишвильский, привлеченный рассказами о красоте моей дочери и любопытством, должен признать, вполне понятным и извинительным для юноши, давно уже искал случая встретиться с моей Идой – но все тщетно. Наконец ему улыбнулась удача. Он увидел ее по дороге на богослужение в соседний монастырь; а увидеть Иду – значит ее полюбить. Святая цель поездки не помешала ему подъехать к ней и заговорить; и – о, он знал, какими речами привлечь и завоевать столь невинное, доверчивое существо, как моя Ида! Слишком быстро, увы, его льстивые речи нашли путь к ее безгрешному сердцу.
Дочерняя привязанность моего дитяти осталась неизменной; за мою жизнь Ида с готовностью отдала бы свою. Но любовь, овладев женским сердцем, с неудержимой быстротой выживает оттуда более суровых гостей – чувство долга и рассудок. Довольно сказать: Ида была побеждена – и согласилась, не дожидаясь моего возвращения, стать женой Вейдишвиля, поддавшись его ловким доводам, что я, мол, легче соглашусь преподать им свое прощение и благословение, если увижу, что непоправимый шаг уже свершен. С равным искусством доказывал он ей и то, что их союз, без сомнения, заделает брешь между семьями Вейдишвилей и Уншпунненов, что свадьба положит конец смертельной вражде, которую добрая моя Ида, вечная сторонница мира, всегда осуждала. Вот так ловкая софистика оторвала мое дитя от сердца любящего родителя – и соединила с сыном его злейшего врага.
Охваченный болью воспоминаний, Буркхардт некоторое время молчал, не в силах совладать с собой. Наконец он продолжил:
– В душе моей, казалось, умерли все чувства, все желания, кроме одного: мести. Эта господствующая страсть истребила все прочие; я немедля начал готовиться сам и готовить вассалов к походу на грабителя, лишившего меня самого дорогого. Но мое желание не исполнилось (за что теперь благодарю Бога), ибо герцог Церингенский скоро дал мне случай припомнить его прощальные слова. Он соединился с моим врагом и его многочисленными союзниками, и вместе эти могущественные вожди вторглись в мои владения. Началась жестокая битва; силы были неравны. Наконец, хоть мои отважные воины и готовы были продолжать безнадежную схватку, я решил прекратить бессмысленное кровопролитие и оставил поле боя за врагом; и с остатками моих верных воинов, гонимый глубоким стыдом, поспешил запереться в стенах этого замка. Это унизительное поражение лишило меня всякой возможности примириться с дочерью, в коей я видел теперь причину своего позора; я запретил даже имя ее упоминать в своем присутствии.
Текли годы; я не получал о ней никаких известий, пока не узнал случайно, что она вместе с мужем покинула родные края. Более двадцати лет – долгих, невыносимо долгих лет – прошло с ее побега; и хоть, когда со временем пришло раскаяние и гнев и мстительность уступили место более человечным чувствам, я приложил все усилия, чтобы отыскать свое бедное дитя – но до сих пор не нашел никаких ее следов. Так и живу здесь: вдовый, бездетный, одинокий старик с разбитым сердцем. Что ж, по крайней мере, я научился склоняться перед волей всеведущего Провидения: в справедливости своей оно сурово покарало меня за то, что я нераскаянно пестовал в себе гибельную страсть, прямо запрещенную нам Священным Законом. О, как жажду я хоть раз еще увидеть возлюбленную дочь! – как мечтаю прижать ее к измученному, израненному сердцу! Со жгучими слезами горького раскаяния отрекаюсь от смертоносных проклятий, что, одержимый противным природе гневом, осмелился изречь в тот страшный день. Теперь неустанно обременяю Небеса мольбами о том, чтобы стерлась всякая память об этих роковых словах, чтобы возлюбленное мое дитя получало свыше лишь благословения! Но неустанно преследует меня страх, от коего кровь леденеет в жилах: что, если злые пророчества, которые я осмелился произнести в миг одержимости яростью и местью, в наказание за мое нечестие исполнятся?
Часто дорогое дитя является мне во сне; там она всегда грустна и каждый раз без горечи, но со слезами упрекает за то, что я так бесчеловечно отторг ее от себя. Впрочем, боюсь, теперь Ида давно мертва: будь она в живых – думаю, не прекратила бы попыток вернуть расположение отца, когда-то так нежно ее любившего. Верно, поначалу она много раз пыталась получить от меня прощение. Что там! – как я узнал позже, даже преклоняла колени у моего порога и жалобно молила, чтобы ей позволили со мной повидаться. Увы! Распоряжения мои были столь непреклонны, а новый дворецкий, сменивший Вильфреда, столь суров и неумолим, что даже в этой последней просьбе, праведной и справедливой, она получила бездушный отказ. О предвечные Небеса! – дочь мою, которую я любил так, как, быть может, ни один отец не любил свое дитя – которую оберегал ежедневно, ежечасно, следил, чтобы и холодный зимний ветер ее не простудил, и летнее солнце не обожгло – дочь, у чьего одра болезни я проводил бесконечные ночи с материнской преданностью, с заботой, какой не знает и мать, – дочь мою, единственное дитя возлюбленной Агнес, ту, о ком были все ее мысли и заботы в последние минуты жизни, – дочь мою прогнали от моих дверей! – дверей, от которых ни один нуждающийся не уходит ни с чем, в которые каждый нищий может постучаться и обрести приют! А теперь, когда я благословлю любые уста всего за два слова: «Она жива» – нигде не могу найти и следа моего дитяти. Ах, если бы я послушал голоса разума, если бы не позволил самым диким и низменным страстям одержать верх над лучшими силами моей души – сейчас она была бы рядом; быть может, и дети ее резвились бы вокруг и согревали вечер моей жизни. А когда пришел бы мой последний час – они бы закрыли мне глаза и в нелицемерной скорби каждый день возносили к Небесам безгрешные молитвы об упокоении моей души.
Теперь, паломники, причина моей скорби вам известна; и, судя по обильно проливаемым вами слезам, несчастный, сидящий пред вами, вызвал у вас искреннее сострадание. Вспоминайте же Буркхардта и его горести в своих молитвах; и когда преклоните колени в святилище, куда лежит ваш путь, – не забудьте обо мне.
Старший из пилигримов тщетно пытался ответить; избыток чувств стеснил его дыхание и лишил речи. Наконец, скинув с себя плащ паломника и бросившись к ногам Буркхардта, он вскричал прерывающимся голосом:
– Зри – пред тобою сын Иды! Взгляни на моего юного спутника – это ее дочь! Дети той, кого ты так горько оплакиваешь, преклоняют перед тобой колени. Мы пришли молить о прощении и любви – и страшились услышать отказ. Но, благодарение Богу, смягчившему твое сердце: теперь осталось лишь молить, чтобы ты согласился терпеть наши неумелые попытки облегчить твою скорбь и наполнить светом и радостью твои последние годы.
