Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

Кажется, даже пошел снег. Кто-то сигналил, неподалеку кто-то что-то кричал, отсюда было не слышно. Наверное, ко мне уже бежали.

Я высосал кровь из разбитых кулаков. Посмотрел вправо.

— Милиция… — тихо и обреченно шептала женщина, прижимая мальчика лет шести к своему пальто, отворачивая его лицо. Мальчик тихим мышонком вцепился маленькими кулачками изо всех своих сил в одежду мамы, зажмурившись и надрывно попискивая, как ведут себя дети в состоянии запредельного страха.

Сын владельца мотоцикла, украшенного воющим на луну волком.

Этот малыш — его сын.

Все, чего мне сейчас хотелось, это свернуть этому волчонку шею.

Я встал.

— Не надо… — полным слез голосом, но твердо голосом сказала женщина.

Я остановился. И куда-то мгновенно ушла вся ярость и внутренняя сила, осталось лишь осознание того, что я только что сделал. В стерильную пустоту рассудка медленно приходило понимание.

Боже.

Господи.

Что я такое?

Я развернулся. И побежал прочь.

…бежал, не оглядываясь. Останавливался, уходил дворами, петлял, как загнанный зверь. Оказался на набережной, где мне стало совсем страшно, потом каким-то образом совсем в другой части города, - не помню, как. Потом, словно свет выключили, мгновенно как-то стало темно. И я опять бежал по городу, расталкивая людей, желая раствориться в шуме транспорта, в свете фонарей, желая обогнать свои мысли. Но мысли неслись вместе со мной, и метеорами лупили голову изнутри, разбивая картины и образы, по кусочкам расчленяя ту мозаику лиц и воспоминаний, что я так долго собирал и оберегал, как живительное пламя истинного, душевного тепла.

Я забрался в какой-то яркий подвал, ворвался в самую гущу толпы, убегая от самого себя и от страшной действительности, ужаса содеянного. А мой мир, разбившийся в одночасье, осколками резал на части сердце, потрошил сознание, заставлял душу кровоточить.

Разойдитесь, - стонал я, молча пробираясь вперед.

Убирайтесь. Вы здесь никому не нужны.

И как-то не сразу понял, что толпа, в которую я ворвался, собралась на концерт. Потому что не слышал совершенно ничего, кроме звенящего гула в своей голове. Удивился только, почему все запрыгали, заскакали, и взгляды у всех стали совершенно безумные. Неужели они здесь все сошли с ума? Да нет. Они-то отчего?

Неужели у них у всех тоже отобрали все, и теперь они беснуются во всеобщей истерике и готовы горящими глазами испепелить мир, чтобы и остальные перестали быть людьми?

Я упал на колени и навзрыд зарыдал.

Беззвучно. Без слез.

Отвратительно. Страшно.

А вокруг, не обращая никакого на меня внимания, прыгала толпа, заглушая мой безумный вой своим безумным воем.

Не помню, что было дальше.

Помню, что шел домой, курил и шел. Смотрел под ноги, видел, как замерзшие песчинки цепляются за ноги, слышал, как хрустит лед. Был мороз, и снег очень красиво светился фиолетовым в свете уличного фонаря.

На душе было очень паскудно.

И вдруг я понял, почему молчал Димка.

И до хруста сжал зубы от отвращения к себе. 

Не убил. Боже, а если б убил? Ведь убивать же шел. И то — не убил: откуда я знаю? Только потому, что за мной не пришли?

Нет. Я уверен, что он жив. Но я шел убивать.

А чем бы я тогда был лучше него?

А сейчас — чем я лучше него?

Господи.

И не холодно совсем.

Наверное, Боже, я в тебя все-таки не верю. Потому что одно из твоих творений сбивает своим мотоциклом одиннадцатилетних малышей насмерть, другое идет его за это убивать. Скажи, что это за цинизм — подарить человеку такую власть над жизнями себе подобных? Или тебе нравится видеть, как творится такое?

Может, ты заодно с островом?

…кап-кап — песок нежно осыпает мое уставшее и мертвое тело талым, но на удивление теплым саваном. А в темноте смеется гортанно надо мной ворона.

И с этим смехом вместе капает песок, ворошит лезвием наспех сшитую белыми нитками скорби и водки рану. Больно, как будто предал кто-то, стыдно, словно стоишь голый посреди проспекта в полдень, но это все я терплю — потому что мне очень тепло. И не хочется от этого тепла отказываться.

Потому и капает песок, — я не откажусь, не спрячусь никуда, не уйду. Замерзну здесь в тепле песка, и не скажу ни слова.

Вот только открою глаза в последний раз.

— Тепло, Серый?

…значит, не успел. Умер? Потому что только мертвым должно общаться с мертвыми.

Я все-таки открыл глаза. Вокруг был все тот же Монастырский остров. Шел снег. Судя по тому, как он кружился, поднялся сильный ветер, но мне было тепло, потому что загорелая мальчишеская рука засыпала меня по-летнему жарким песком.

— Тепло?

— Ага, — тихо и счастливо сказал я. — Привет, Димка.

— Ладно, Димка, хватит, — попросил я.

Он молча пожал плечами, перестал засыпать меня.

Все-таки это очень неприятно, когда ты одет в свитер и куртку, а тебя засыпают. Вытряхиваться после такого нужно часами, но это все равно не поможет — песок забьется в самые невообразимые щели, дырки в карманах, запутается песчинками в ворсе шерстяного свитера, и через какое-то время опять напомнит о себе и о пляже. В зимней одежде посреди лета, где я оказался, было жарко.

Я приподнялся, сел, чувствуя себя как никогда хорошо. Дали бы мне сейчас задание бежать марафон — пробежал бы и не запыхался, и смеялся бы на бегу счастливо. Сейчас я был счастлив. Потому задумываться над природой того, что я видел перед собой, не хотелось, чтобы не разрушить ненароком то, что вижу.

Посреди снежной и холодной ночи сидели мы в оазисе летнего полдня. Кажется, даже можно было расслышать крик чаек и плеск реки…

…а мы уже были у реки. Аттракционы от пляжа отделял добрый километр, и вряд ли я бессознательно преодолел это расстояние, но я тут и Димка тут — и ладно. Мне было абсолютно неважно, как мы здесь оказались.

Становилось все жарче. Я снял куртку и свитер, положил их рядом, и все смотрел на загорелого малыша Димку в синих спортивных шортиках с гербом «Манчестер Юнайтед», пересыпавшего горячий песок со сжатого кулачка в ладошку, освещенного летним солнцем прошлого. А вокруг нас бушевал февраль, — зима наконец-то всерьез заявила о себе густым снегом, валившим с небес, ветер играл снежинками, закручивал их в немыслимые хороводы. Вот только в черном ночном небе, закрытом тучами, словно кто-то ножницами вырезал неаккуратную дыру, сквозь которую для нас светило лето.

И бастион нашего лета безуспешно штурмовал февраль.