Грэхэм Мастертон - Пария

— Вы думаете, я попрошайка? — резко спросила она. — Думаете, дело в этом? Вы думаете, что я — нищая попрошайка?

— Совсем нет. Просто мне уже пора.

Какой-то прохожий задержался рядом с нами, как будто чувствуя, что дело идет к ссоре. Потом остановились еще двое — мужчина и женщина, ее кудрявые волосы, освещенные зимним солнцем, создавали вокруг головы удивительный светящийся ореол.

— Я скажу вам две вещи, — заявило ископаемое дрожащим голосом. — Я не должна вам этого говорить, но я скажу. Вы сами решите, предупреждение ли это или просто обычный вздор. Никто не может вам помочь, поскольку на этом свете мы никогда не получаем помощи.

Я не ответил, а только недоверчиво посматривал на нее, пытаясь угадать, кто она: обычная сумасшедшая или необычная попрошайка.

— Во-первых, — продолжала она, — вы не одиноки, хотя вам так кажется, и никогда не будете одиноки, никогда в жизни, хотя временами и будете молить Бога, чтобы он освободил вас от нежелательного общества. Во-вторых, держитесь подальше от места, где не летает ни одна птица.

Прохожие, видя, что ничего особенного не происходит, начали расходиться.

— Если хотите, можете меня проводить до площади Вашингтона, продолжала старуха. — Вы идете в ту сторону, верно?

— Да, — признался я.

— Тогда пойдемте вместе.

Когда старуха подняла сумку и сложила свой красный зонтик, мы вместе направились по одной из тропинок в западном направлении. Вокруг парка шла фигурная железная ограда. Тени от штакетов падали на траву. Было все еще холодно, но в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Скоро придет лето, совсем другое, чем было в прошлом году.

— Жаль, что вы подумали, будто я мелю вздор, — заговорила старуха, когда мы вышли на улицу с западной стороны площади Вашингтона. На другой стороне площади стоял Музей ведьм, вобравший в себя память о факте убийства в 1692 году двадцати ведьм из Салема. Это была одна из самых жестоких охот на ведьм в истории человечества. Перед парадным входом в музей стоял памятник основателю Салема, Роджеру Конанту, в тяжелом пуританском плаще, с плечами, блестящими от сырости.

— А знаете, это очень старый город, — сказала старуха. — У старых городов есть свои тайны, своя собственная атмосфера. Вы не чувствовали этого раньше, там, в „Любимых девушках“? Вам не казалось, что жизнь в Салеме напоминает загадку, колдовской круг? Полный смысла, но ничего не объясняющий?

Я посмотрел на другую сторону площади. На тротуаре напротив, в толпе туристов и зевак, я заметил красивую темноволосую девушку в короткой дубленке и обтягивающих джинсах, прижимавшую к упругой груди стопку учебников. Через секунду она исчезла. Я почувствовал удивительную боль в сердце, ведь девушка была так похожа на Джейн. Но, наверно, таких хорошеньких девушек много. Все-таки я решительно страдал синдромом Розена.

— Здесь я должна свернуть, — сказала старуха. — С вами необычайно приятно беседовать. Люди редко слушают, что им говорят, так, как все-таки слушали вы.

Я искренне улыбнулся и протянул ей на прощание руку.

— Наверно, вы хотите знать, как меня зовут, — добавила она. Я не был уверен, вопрос ли это, но кивнул, что могло означать как согласие, так и отсутствие интересов.

— Мерси Льюис, — объявила она. — Не забудьте, Мерси Льюис.

— Ну что ж, Мерси, будьте осторожны.

— Вы тоже, — сказала она, а потом ушла удивительно быстрым шагом. Вскоре я потерял ее из вида.

По какой-то причине мне вспомнился отрывок из „Оды Меланхолии“, который часто цитировала Джейн:

С Красотой — но тленною — она живет;

С Веселостью — прижавшей на прощанье

Персты к устам; и с Радостью, чей мед

Едва пригубишь — и найдешь страданье…

Я опять поднял воротник плаща, засунул руки глубоко в карманы и направился перекусить.

4

Я в одиночестве съел сандвич с говядиной и луком в баре Реда, находящемся в старом здании „Лондо Кофе Хаус“ на Сентрал-стрит. Рядом со мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь зубы популярную мелодию. Молодая темноволосая секретарша не мигая наблюдала за моим отражением в зеркале. У нее было удивительно бледное лицо, как на картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.

Около двух часов дня я приплелся под хмурым небом на площадь Холкок, в Зал аукционов Эндикотта, где происходила приуроченная к концу квартала распродажа старых маринистских гравюр и картин. В каталоге было упомянуто три важных лота, и среди прочих — масляная картину Шоу, представлявшая корабль „Иоанн“ из Дерби, но я сомневался, смогу ли позволить себе купить ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог бы себе позволить купить одну или две акварели, оправить их в позолоченные или ореховые рамы и продать с прибылью в девятьсот процентов. Была и одна картина неизвестного художника под названием „Вид западного побережья Грейнитхед, конец XVII века“, которая достаточно заинтересовала меня хотя бы потому, что на ней был изображен полуостров, где я жил.

Аукционный зал был огромным, холодным, в викторианском стиле. Косые лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в соборе, окон. Большая часть покупателей сидела в плащах, а перед началом аукциона раздавалось „концертное“ покашливание, хлюпанье носом и шарканье подошв по паркету. Явилась едва ли дюжина покупателей, что было явно необычным для аукционов у Эндикотта. Я даже не заметил никого из Музея Пибоди. Сам аукцион также был вялым; Шоу с трудом ушел за 18.500 долларов, а редкая гравюра в резной костяной раме — за 750 долларов. Я надеялся, что это не знаменовало упадок в торговле связанными с морем редкостями. Ко всему прочему, мне только не хватало к концу года обанкротиться.

Когда наконец аукционист выставил на продажу вид Грейнитхед, в зале осталось от силы пять или шесть покупателей — не считая меня и одного полоумного старикана, который являлся на каждый аукцион к Эндикотту и повышал цену на любой лот, хотя все знали, что у него нет даже пары целых носков и живет он в картонной коробке неподалеку от пристани.

— Стартовая цена — пятьдесят долларов. Есть желающие? — возвестил аукционист, заткнув большие пальцы рук за проймы элегантного серого жилета, украшенного цепочкой от часов.

Я по-кроличьи задвигал носом в знак подтверждения.

— Кто больше? Смелее, джентльмены, Эта картина является частью истории. Побережье Грейнитхед в 1690 году. Настоящий раритет.

Желающих не было. Аукционист демонстративно вздохнул, ударил молоточком и заявил: