Виталий Вавикин - Суккубус

– Эй, псих! Какого черта ты сюда забрался?! – закричал водитель.

Рем не ответил ему. Он шел вперед. Шел в свет.

– Велико неравенство в согрешении, тогда как столь велика легкость в несогрешении, – бормотал Рем.

Машин становилось больше. Две женщины, одна за рулем, другая на пассажирском сиденье, притормозили и с интересом разглядывали человека в изодранной рясе.

– На какой церковной свалке ты нашел свою одежду? – спросила девушка-водитель, и ее подруга громко засмеялась.

– Зло устраняет добро, – зашептал Рем, продолжая идти вперед. – Зло устраняет добро.

– Тебе что, миску супа не налили?! – сострила женщина-пассажир.

– Зло трояко и состоит из вины, наказания и вреда.

– Иди, проспись, святоша!

– Добро трояко и состоит из нравственности, радости и пользы.

– Пошел он к черту! – бросила женщина-водитель подруге и нажала на газ.

– Грех, вытекающий из определенной злобы, тяжелее, чем вытекающий из незнания, – шептал Рем.

Синий огонь снова начинал разгораться в его сознании.

– Я люблю тебя. Люблю тебя…

Старый пикап, успев в последний момент избежать столкновения, зацепил плечо Рема большим зеркалом. Зазвенело разбившееся стекло. Захрустели суставы. Ноги Рема подогнулись, но он заставил себя идти дальше.

– Я есть воскрешение и свет, – шептали его губы. – Я есть воскрешение и свет.

– Идиот! Жить надоело? – прокричал водитель.

Свет. Клаксоны. Яркие фары.

– Огонь зажжен в моей ярости, и он будет гореть до последнего предела преисподней, – шептал Рем.

Моргая фарами, дорогой седан заскрипел резиной. Слева машина. Справа машина. Боль обожгла тело Рема. Пластиковый бампер ударил его по ногам, бросая на капот. Водитель-адвокат посмотрел на поднимающегося с асфальта человека и решил не останавливаться.

Хромая, Рем шел дальше.

– Велико неравенство в согрешении, тогда как столь велика легкость в несогрешении.

Кто-то остановился и закричал Рему, чтобы он садился к ним в машину.

– Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, – шептал Рем. – Дано мне жало в плоть… Жало в плоть…

Из его носа потекла кровь. Сломанные зубы резали язык.

– Смерть искупает грех. Всегда искупает. Смерть. Смерть. Покорность. Благодарность…

Оставляя позади себя шлейф черного дыма, в тоннель въехал старенький тягач. Сонно зевая, водитель потянулся за гамбургером. Прилипшая к лобовому стеклу стрекоза все еще дергалась. Включились дворники, размазав ее внутренности о стекло. Водитель выругался. Пламя в голове Рема засияло с небывалой силой.

– Я люблю тебя, – снова услышал он, а через мгновение мир, окружавший его, завертелся в неописуемом хороводе красок и света.

Водитель тягача выскочил из машины и побежал к изуродованному телу. Рем еще был жив.

– Как же… – шептал водитель, пытаясь перевернуть Рема на бок, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью. – Как же так? – Руки водителя окрасились в алые цвета. – Зачем же?

Сломанные кости торчали сквозь изодранную рясу.

– Бог любит нас, – прошептал Рем.

– Ничего не говори. Слышишь!

– Любит.

По щекам водителя покатились слезы. Рем улыбнулся. «Люди. Нет. Им лучше не знать пути правды, чтобы потом вновь не отпасть после познания ее».

– Я люблю тебя, – сказало ему синее пламя. Вырвавшийся изо рта сгусток крови забрызгал лицо водителя. – Люблю.

И Рем оставил свое тленное тело.

Глава третья

– У каждого человека есть своя история. Ты держишь ребенка на руках, смотришь за окно и видишь девушку, с которой готов прожить всю свою никчемную жизнь. Она и ребенок улыбаются тебе. Его крохотные ручки тянутся к твоим волосам. Ветер за окном шелестит зеленой листвой. Блики яркого солнца в оконных стеклах. По длинному коридору ходят молоденькие медсестры в белых халатах. Ты подходишь к двери. Берешься за ручку. И вдруг понимаешь, что уже не держишь ребенка. Его больше нет в твоих руках. Нет девушки за окном. Нет медсестер. Никого нет. Ты один в этом длинном сером коридоре. И под ногами вытертый коричневый линолеум. И сон кончается. Ты лежишь на кровати, смотришь в потолок и не думаешь ни о чем. Да и о чем думать, черт возьми?! Ничего нет! Какая-то баба спит рядом. Без имени. Без лица. Закуриваешь сигарету. Зажигалка с портретом Че Гевары. «Hasta la victoria! Patria o muerte!» Кольца синего дыма летят к потолку. Мухи жужжат. Все мы умрем вдали от своих идеалов. И ждать нечего. Вокруг пустота. Внутри пустота. Теплый ветер качает лиственные деревья. Садись в машину и гони на восток, в незнакомый город за тысячи километров от дома, чтобы заказать кофе и гамбургер. Официантка смотрит на тебя и спрашивает о планах на вечер. Ты говоришь, что вечером тебя здесь не будет. А она говорит, что ты мог бы задержаться на ночь. Постельное белье пахнет лавандой. Вы лежите в кровати и пускаете к потолку кольца сигаретного дыма. Сквозь грязное окно видно полную луну цвета Nuphar luteum. Бледные облака плывут по небу. Ребенок в соседней комнате просыпается и начинает плакать. Официантка уходит его успокоить. Встаешь с кровати и одеваешься. К черту прощания. Скрипит дверь. Будущего нет. Прошлого нет. Ты идешь по улице и думаешь о смерти. Двенадцать способов убить себя. Двенадцать надежд, рожденных безнадегой. Детский плач. Он заставляет тебя остановиться. Здесь. В эту ночь. Среди мусорных контейнеров и запахов протухшей рыбы. Ребенок. Младенец. Кто-то выбросил его, не потрудившись перевязать пуповину. Ты смотришь по сторонам, пытаясь отыскать его мать. Но ее нет. Черт! Снимаешь куртку и заворачиваешь в нее младенца. Он спит на заднем сиденье твоей машины, а ты ищешь какой-нибудь монастырь или церковь. Останавливаешься. Стучишь в дверь. Теперь положить ребенка на ступени и уйти. Но ты не уходишь. Что если никто не откроет? Что если никто не заметит спящего ребенка, и он умрет здесь, в эту ночь, от холода или от зубов бродячих собак? Скрипят петли. Молодой священник смотрит на тебя, а ты держишь младенца на руках и не можешь отдать. Помнишь свой сон? Помнишь коридор, медсестер и лето за окном? Вы проходите в монастырь. Священник заваривает чай. Ты говоришь, почему ты здесь, а он говорит, что понимает твое желание избавиться от ребенка. «Нет, – говоришь ты, – не понимаете». И рассказываешь ему историю своей жизни. «Из меня получится плохой отец, отче», – говоришь, закуривая сигарету. А священник говорит, что прощает тебе твои грехи, что господь любит тебя и дал второй шанс, чтобы изменить свою жизнь. И ты плачешь. Плачешь, потому что в этом действительно есть смысл. Плачешь, потому что монашка дает тебе вымытого, завернутого в пеленки ребенка, выжившего благодаря тебе. Он спит, а ты чувствуешь на своем лице его дыхание и понимаешь, что не сможешь оставить его. Никогда. Страх. Ты поднимаешь глаза на священника и спрашиваешь, куда вам теперь идти. А он сжимает твое плечо и говорит, что покажет путь. И ты веришь ему. И страха нет…