Томас Лиготти - Последний пир Арлекина

— Не вижу, что тут понимать, — пожал плечами жирный. — Это только то, что видишь.

Я спросил о людях, одетых клоунами.

— Это уроды. В этом году настала их очередь. Каждый становится клоуном по очереди. На следующий год может настать моя. Или твоя, — заявил он, ткнув пальцем в одного из своих дружков. — А уж когда мы узнаем, который из них ты…

— Дурак ты! — недовольно отрезал «будущий урод».

Это было важно — то, что люди, играющие роль клоунов, остаются (или хотя бы пытаются остаться) анонимными. Такая мера наверняка помогает жителям Мирокава избавиться от внутреннего запрета обижать своих соседей или даже родственников.

Из того, что я увидел позже, стало понятно, что жестокость не заходит дальше игривой грубости. Лишь отдельные группы буянов по-настоящему пользуются преимуществом данного аспекта фестиваля; большинство горожан с удовольствием наблюдают за происходящим со стороны.

Трое моих юных друзей оказались абсолютно бесполезными, когда я попытался выяснить смысл этого обычая. Они считали его просто развлечением, думаю, как и большинство жителей Мирокава. Это я мог понять. Полагаю, средний человек не сумеет объяснить, почему такой знакомый праздник, как Рождество, празднуется в том виде, как сейчас.

Из бара я вышел один. Выпитое никак на меня не подействовало. На улице продолжалось общее веселье. Из квартир доносилась громкая музыка. Мирокав полностью преобразился, превратившись из степенного маленького городка в анклав сатурналий в самый разгар мрачной необъятности зимней ночи. Но Сатурн — это еще космический символ уныния и бесплодия, столкновения противоположностей, заключенных в едином мире. И пока я, чуть под хмельком, брел по улице, внезапно открыл, что и в зимнем фестивале имеется конфликт. Кажется, мое открытие и было тем секретным ключом, который Тосс утаил в своей статье о городе. Как ни странно, но именно то, что я ничего не знал о внешней стороне фестиваля, помогло мне понять его истинную природу.

Я смешался с толпой на улице, получая искреннее удовольствие от царившего вокруг шума, как вдруг заметил на углу странно одетое создание. Это был один из клоунов Мирокава в потрепанном, совершенно неописуемом костюме в стиле клоуна-бродяги, но недостаточно экстравагантном, чтобы быть смешным. А вот лицо наверстывало то, что не удалось скучному костюму. Мне еще никогда не доводилось видеть настолько необычного осмысления клоунской внешности. Клоун стоял под тусклым уличным фонарем. Когда он повернул голову в мою сторону, я понял, почему он показался мне знакомым. Узкая, гладкая, бледная голова; большие глаза; овальное лицо больше всего напоминало череп — кричащее существо на той знаменитой картине (память мне изменяет). Эта клоунская имитация соперничала с оригиналом, демонстрируя шокирующий, крайний ужас и отчаяние: бесчеловечное подобие, более подходящее чему-нибудь под землей, чем на ней.

В ту же секунду, как я увидел это существо, я подумал про обитателей того гетто у подножия холма. В его повадке чувствовалась та же тошнотворная покорность и апатичность. Вероятно, если бы я не выпил, то не решился бы на тот поступок, который совершил. Я решил поддержать одну из прочных традиций зимнего фестиваля, потому что меня ужасно раздражал вид этого мрачного клоуна-самозванца. Дойдя до угла, я с хохотом толкнул это существо — «Ууух!». Он, попятившись, споткнулся и упал на тротуар. Я снова захохотал и огляделся, ожидая одобрительных возгласов гуляк. Однако, похоже, никто не оценил мой поступок и даже не дал понять, будто заметил то, что я сделал. Они не смеялись вместе со мной, не тыкали в нас пальцами, а просто проходили мимо, кажется, даже ускоряя шаги, чтобы побыстрее уйти с места происшествия. До меня дошло, что я нарушил какое-то негласное правило, хотя казалось, что мой поступок вполне согласовывался с общим обычаем. В голову пришло, что меня могут даже задержать и предъявить обвинение за то, что в других обстоятельствах безусловно расценивалось бы как преступление. Повернувшись, чтобы помочь клоуну подняться, и надеясь как-нибудь загладить свою вину, я обнаружил, что он исчез. Я угрюмо пошел прочь, подальше от сцены собственного неумышленного преступления, стремясь попасть на улицу, где не будет его свидетелей.

Я брел по глухим переулкам Мирокава, один раз устало остановившись и сев у стойки в небольшом баре, набитом посетителями. Там я заказал чашку кофе, пытаясь как-то взбодрить отравленный алкоголем организм. Грея руки о чашку и медленно прихлебывая из нее, я смотрел в окно на людей, проходивших мимо бара. Было далеко за полночь, но густой поток гуляющих не редел; никто не собирался так рано уходить домой. Мимо окна шел карнавал профилей, и я с удовольствием просто сидел и наблюдал до тех пор, пока одно лицо не заставило меня вздрогнуть. Это был тот самый ужасающий маленький клоун, которого я обидел. Но хотя его жуткое лицо выглядело знакомым, в нем появилось что-то новое, и я подумал: должно быть, здесь два таких отвратительных урода.

Торопливо заплатив бармену, я выскочил на улицу, чтобы еще раз взглянуть на клоуна, но он куда-то пропал. Густая толпа не давала погнаться за ним, и я не мог понять, как клоуну удалось так быстро оказаться далеко отсюда. Разве что толпа инстинктивно расступалась, давая ему возможность беспрепятственно пройти сквозь ее плотные ряды, как в случае с Тоссом. Разыскивая нужного мне урода, я обнаружил, что среди празднующих масс не один и не два «одобренных» фестивальных клоуна, а весьма значительное число этих бледных, похожих на призраки существ. Все они скользили по улицам, и их не задевали даже самые задиристые гуляки. Теперь я понял одно из табу фестиваля. Этих, других клоунов никто не смел трогать; их даже полагалось избегать, как жителей трущоб в конце города. И все же я инстинктивно чувствовал, что и те и другие клоуны каким-то образом были солидарны друг с другом, хотя тех, из гетто, на зимнем фестивале Мирокава не приветствовали. Право же, они были не просто частью общины, но праздновали по-своему. Получалось, что эта группа унылых шутов образовывала ни много ни мало как свой собственный независимый фестиваль — фестиваль внутри фестиваля.

Вернувшись к себе в номер, я записал свои предположения в дневник, который завел ради этого события. Вот выдержки:

«Жители Мирокава проявляют предубеждение по отношению к людям из трущоб, в частности, когда те появляются со своими жутко размалеванными лицами, празднуя свой собственный фестиваль. Какова связь между этими двумя праздниками? Предшествует ли один другому? И если да, то который? Мое мнение по этому вопросу (но я не претендую на окончательность), что зимний фестиваль в Мирокаве — последнее проявление. Он проходит после фестиваля этих угнетающе бледных клоунов, с тем чтобы скрыть или смягчить его последствия. Сразу вспоминаются праздничные самоубийства и субатмосфера, о которой писал Тосс, исчезновение Элизабет Бидл двадцать лет назад и мой собственный опыт с тем кланом-парией, существующим вне и тем не менее внутри общины. О своих собственных впечатлениях и об эмоционально вредном подсезоне мне пока говорить не хочется. Еще неясно, является ли причиной мое личное зимнее уныние. По общему вопросу душевного здоровья нужно принять во внимание книгу Тосса о его пребывании в психиатрической больнице (почти уверен, в Западном Массачусетсе — уточнить насчет книги и проверить новоанглийские корни Мирокава). Завтра день зимнего солнцестояния, хотя сейчас уже за полночь (как быстро стали пролетать дни и ночи!). Это день, когда наступает самая длинная ночь в году. Обратить внимание на то, как это связано с суицидами и всплеском душевных расстройств. Припоминаю перечень задокументированных суицидов в статье Тосса; кажется, там повторяются одни и те же фамилии, как нередко случается в любых данных, собранных в маленьком городке. Среди фамилий еще пару раз упоминается Бидл. Возможно, существует генетическая основа для суицидов, не имеющая ничего общего с Тоссовой мистической субатмосферой. Это, конечно, очень яркая идея и вроде бы подходящая этому городу по различным внешним и внутренним аспектам, но все же не та концепция, которую можно доказательно обосновать.