Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

Бедняжка! Если бы вы его видели… он ведь тише воды ниже травы, словно булыжник в мостовой, всяк волен наступить на него, пнуть его… А он неизменно повторяет: «Я — всего лишь скромный монастырский органист». Но при этом мог бы преподать хороший урок сольфеджио даже самому маэстро из капеллы примаса, он на службе своей все зубы стер… И отец его тоже был органистом. Я не знала его, но моя матушка, благослови ее Господь, рассказывала, что сын всегда сопровождал его к оргáну и качал мехи. После юноша обнаружил столь высокие способности, что по кончине батюшки унаследовал его место… Ах, какие руки у него! Да благословит их Господь! Он заслужил, чтобы его со всеми почестями пронесли по улице Чикаррерос, а руки его покрыли бы чистым золотом… Он всегда замечательно играет, но в такой вечер, как сегодня, будет играть особо хорошо, услышим подлинное чудо… Особо благоговеет маэстро перед Рождественской мессой, и когда действо подходит к кульминации, ближе к полуночи, в час прихода Господа нашего Иисуса Христа в юдоль земную… трубы оргáна поют ангельскими голосами…

Право слово, чего ради расхваливаю то, что вы и сами услышите сегодня? Ах, как расцвела Севилья! Сеньор архиепископ собственной персоной почтил визитом Богом забытый монастырь, все только для того, чтоб насладиться дивной музыкой. Уверена, сегодня здесь чудесной игрой насладятся не только искушенные знатоки, но и самые что ни на есть простые прихожане. Даже эта толпа неотесанных мужланов с зажженными факелами, для которых истинное счастье — горланить дурными голосами вильянсико[22] под гром бубнов, бубенцов и барабанов, наслаждение — шуметь и грохотать под сводами храма, — так даже они немеют, будто покойники, едва маэстро Перес касается клавиш… а смолкнет последний аккорд, и комар замирает… у всех глаза полны слез, лишь в тишине едва различимы тихие, кроткие, протяжные вздохи тех, кто тебя окружает и кто, затаив дыхание, слушал музыку… Однако нам стоит поторопиться и войти внутрь, колокол уже пробил к вечерне, месса сейчас начнется, идемте… Прекрасен Рождественский сочельник, а в этом храме сегодня и подавно!

Закончив пышную тираду, достопочтенная сеньора, ставшая на время своей знакомице и спутницей, и чичероне, поддерживая последнюю под локоток, решительно распихивая зазевавшихся неторопливых прихожан, вошла в придел и растворилась в людской толпе, истово напиравшей на церковные ворота.

Храм утопал в изумительном, расточительно-ярком блеске. Свет струился от алтаря, растекался по церкви, достигая самых удаленных, потаенных уголков, и там отражался, множился и устремлялся обратно разноцветным потоком искр, рожденных в строгих гранях умопомрачительно дорогих украшений коленопреклоненных дам, смиренно опустившихся на бархатные подушечки, в окружении верных пажей, цепко сжимавших хозяйские молитвенники, все они блистающим плотным кольцом окружили кафедру пресвитера.

В шаге от них, чуть поодаль, высились, подобно крепостной стене, «кавалеры двадцати четырех», призванные уберечь своих дражайших супруг, чад и домочадцев даже от самого дыхания толпы, плебеев, заполнивших весь собор. Статные рыцари, выходцы из самых что ни на есть наиблагороднейших семей Севильи, стояли плечом к плечу в плащах с золотыми галунами. В неровном свете были едва различимы красно-зеленые гербы и девизы, вышитые на спинах. Каждый из кавалеров одной рукой держал шляпу, белые пышные перья волной ниспадали с полей и, касаясь пола, мели ковры, другой рукой придерживали отполированные до блеска гарды[23] шпаг или поглаживали, словно лаская, изящно гравированные рукояти кинжалов. Толпа, заполнившая собой все свободное пространство в нефах, глухо рокотала в полумраке, словно бурное море; вдруг нестройный плеск нарушился восторженным, оглушительным возгласом, который в тот же миг утонул, захлебнувшись в рваном и резком громе бубнов и бубенцов, — толпа узрела архиепископа, тот воссел в окружении ближайших приближенных у алтаря на трон под кошенилевым балдахином и троекратно благословил прихожан.

Между тем час Рождественской мессы наступил, минута неутомимо сменяла другую, а священник все не являлся к алтарю. В толпе послышался все нарастающий глухой ропот нетерпения. Кавалеры вполголоса перебрасывались меж собой парой отрывистых фраз. Архиепископ отослал ризничего разузнать причину задержки церемонии.

— Маэстро Перес захворал, ему очень плохо, нет никакой надежды на то, что сегодня он сможет участвовать во всенощной.

Таков был ответ ризничего.

В мгновение ока новость облетела собравшихся в церкви. Словами невозможно описать, что происходило далее, но стоит заметить, едва лишь печальное известие разнеслось по храму, как все вскочили со своих мест, воцарились неимоверный шум, гул, ропот и волнение. Альгвасилы,[24] невесть откуда взявшиеся, приложили немало сил, дабы утихомирить толпу, возникли и растворились в тугих волнах людского моря.

И тут подле трона предстоятеля выросла тщедушная фигурка маленького, сухопарого человечка, к тому же изрядно косившего на оба глаза.

— Маэстро Перес захворал, — вкрадчиво пропела фигурка. — Без музыканта церемония не начнется. Если будет на то ваша воля, в отсутствие маэстро я мог бы заменить его. Знайте, ни отсутствие, ни болезнь, ни даже кончина маэстро Переса, без сомнения величайшего музыканта, не в силах заставить инструмент смолкнуть.

Архиепископ молча кивнул в знак согласия. Свита опознала в тщедушном незнакомце некоего органиста, слывшего явным недругом монастыря Святой Инессы. Глухой ропот недовольства волной прокатился среди окружавших прелата, как вдруг в атриуме послышались полные изумления вскрики:

— Маэстро Перес здесь!.. Маэстро Перес здесь!..

Все обратили свои взоры туда, откуда неслись нестройные голоса, — ко входу в храм.

Маэстро Перес, бледный и согбенный, появился на пороге храма, он восседал в кресле, за честь пронести его на своих плечах боролось немало прихожан.

Ни строгие предписания врачевателей, ни слезы единственной дочери — ничто не в силах было удержать старика в постели.

— Увы, — твердил он, — это моя последняя месса, я знаю, я знаю, потому не желаю умирать, не прикоснувшись к клавишам оргáна в последний раз, а сегодня… сегодня, в Рождественский сочельник, тем более. Идем, я требую, приказываю: идем в церковь!

Его желание исполнилось; медленно проплывая над головами прихожан, достиг он наконец цели своей, вознесенный руками почитателей на хоры, занял место у оргáна. Служба началась. Колокола пробили полночь.