Алексей Атеев - Дно разума

– Все твои ребята сидят.

– Откуда знаешь?

– Земля слухом полнится. Сходи… Никто не запрещает. Оглядеться, конечно, можно, только… – она не договорила.

– Что «только»?

– Только за старое не берись.

– Кончай, маманя, треп. Чего ты с первого дня заладила: за старое, за старое… Я чего тебе, пацан? Сам, что ли, кумекать разучился?

– Знаю я, в какую сторону ты кумекаешь. По карманам тырить много ума не нужно. Лучше бы дома сидел.

– А чего дома-то делать?

– Да хотя бы в порядок его привести. Крыша вон как решето. Как дождь – течет как из ведра. Перекрыть нужно. Заборку, вон, поправить. Калитку толком привесить. Работенка-то есть, рук подходящих вот только нету.

– Сделаем, маманя! Все будет в лучшем виде! – заверил Скок. – А пока дай хоть малость отдышаться.

– Ну давай дыши, – равнодушно, однако с оттенком осуждения пробормотала мамаша.

Куркулевка находилась как раз посередине между земляным поселком и тем районом, где началось действие нашей истории. По уровню жизни она стояла несравненно выше карадырских трущоб, поскольку дома здесь были капитальные, основательные, располагались за крепкими заборами. При домах имелись земельные участки, засаженные плодовыми деревьями и разной огородной чепухой. Неподалеку по выходным шумела городская барахолка, в будние дни превращавшаяся в обычный базар. Собственно, Куркулевка процветала именно благодаря базару. У здешних хозяев останавливались приезжавшие на базар торговцы с Кавказа и из Средней Азии. Тут они жили месяцами, тут, под присмотром злющих цепных псов, хранили свой сладкий, душистый товар – мешки с урюком, курагой, изюмом, а летом и осенью привозили уже свежие фрукты: персики, груши, громадные краснобокие яблоки, разноцветный виноград. Над пахучей сладостью вожделенно вились и жужжали осы и пчелы. Понятно, что местные жители, в просторечии куркули, имели весьма солидный доход от скорейшей реализации этих скоропортящихся товаров и от собственных услуг в адрес привозивших их купцов. По понятиям Скока, денег у них было немерено. Нужно сказать, что и в те благословенные времена существовало нечто вроде рэкета. Чтобы жить без проблем, нужно было делиться. Причем не только с уголовным миром, но и с милицией, чье управление располагалось совсем рядом с Куркулевкой. Впрочем, все эти структуры мирно сосуществовали друг с другом.

Друг и покровитель Скока Федул обитал как раз на Куркулевке. От практической деятельности он отошел, но был кем-то вроде смотрящего за всем происходящим не только в криминальном, но и в околокриминальном мире. Первым делом Скоку хотелось повидаться именно с этим человеком. Рассказать о себе, узнать новости, да просто пожать худую длинную ладонь с пальцами пианиста. Федула Скок уважал.

Тропинка, по которой продвигался Юра, петляла меж гор, то спускаясь в ложбину, то поднимаясь на самую кручу. Двигаться приходилось почти бегом.

Лето только начиналось. Хотя солнышко во всю силу светило с безоблачного неба, было прохладно. Деревья стояли еще голые, но кустарник по сторонам тропы зазеленел, а на пригорках желтели первые одуванчики. Мурлыкая под нос «С одесского кичмана бежали два уркана…», Скок спустился с последней горки, обошел пару двухэтажных домов, стоявших особняком от прочего жилья (эти дома назывались «пожарными», поскольку в них в основном проживали люди этой мужественной профессии), перешел трамвайную линию и углубился в Куркулевку. Он быстро нашел нужный дом, дернул на себя калитку и, убедившись, что она заперта, чего раньше никогда не наблюдалось, застучал в массивные ворота.

Долго никто не открывал, потом загремел засов, и в проеме показалась знакомая физиономия сожительницы Федула Морковки.

– Тебе чего? – вместо приветствия произнесла она.

– Самого.

Заспанные глаза Морковки раскрылись пошире.

– А ты разве не в курсах?

– О чем?

– Да о Федуле… Схоронили его. Два месяца тому как, – наклонившись к Скоку, прошептала Морковка. – Аккурат в марте.

– Не знал я. Только «от хозяина»…

– Ага. Понятно. Короче, было толковище. Какие-то залетные кинули предъяву, мол, Федул мусорам стучит. Тот в отказ пошел. Туфту, говорит, лепите. Докажете? Те, понятное дело, не просто так базар затеяли. Ты, толкуют, Дипломата вложил… И маляву с зоны под нос суют. А там все обсказано: когда, чего… Крыть нашему нечем, видит: все равно кончат, ну он и в наглянку пошел. Я, говорит, честный вор, а не какая-нибудь сука. Ах не сука?! Докажи! Он схватил канистру с бензином, облил себя и поджег…

– Ничего себе! – только и смог произнести Скок.

– Вот тебе и ничего. Так что, Юрок, сыграл в ящик наш Федул.

– И кто же за него?

Морковка пожала плечами:

– Не знаю я… Наверное, никого. Мусора, в натуре, крепко пошерстили. Многие загремели. Никого из деловых, считай, не осталось. Так… Одни малолетки да всякая шелупонь.

– А Кока?

– Шлеп-Нога? Этот вроде на месте. Не знаю, шмонает ли. Наверное, работает. Что ему еще делать? Кормиться-то надо…

– Схожу к нему, – сказал Скок.

– Давай. Приветик от меня передай. Последний раз на похоронах Федула его видела…

Кока Шлеп-Нога проживал на Гортеатре, между прочим, совсем неподалеку от улицы Красных Галстуков, в двухэтажном доме постройки тридцатых годов. В квартире, кроме него, обитали еще две семьи. Увидев Скока, он, похоже, обрадовался, во всяком случае, его широкая лоснящаяся физиономия выразила восторг.

Комнатушка, в которую прошел Скок, обычно выглядела весьма убого. Кока жил один, а посему Кокин быт, насколько помнил Юра, мало чем отличался от быта землянок. На кровати – серое солдатское одеяло, засаленная подушка без наволочки, на столе заплесневевшие корки хлеба, валявшиеся здесь неведомо с каких времен… Ныне же обиталище Коки было не узнать. Стол застелен новой клеенкой, на нем в симметричном порядке стоят две тарелки: глубокая для супа и мелкая для иных блюд, вилка и ложка лежат по углам, напротив друг друга, а нож со сточенным от долгого употребления лезвием посередине, постель прибрана, а белье на ней опрятное. На полу чистенький домотканый половичок, а на стене у кровати сине-желтый коврик с пасущимися на лугу ланями. Странным казалось и то, что под потолком имелась иконка какого-то святого с еле различимым ликом, а на стене висело большое почерневшее распятье.

– Откинулся, – бормотал Кока, беспрестанно потирая руки. Несмотря на пухлую фигуру, были они у него маленькими и холеными. – Рад, очень рад.

– А рад, так давай отметим мой выход, – Скок выразительно щелкнул себя по горлу. – Можно у тебя, а можно и в пельменную смотаться.