Мария Барышева - Увидеть лицо

Кристина зевнула, деликатно прикрыв рот ладошкой, хотя рядом никто не сидел, потом поправила волосы — угольно-черные, с прокрашенными в них яркокрасными прядями, постриженные в стиле «акульи зубы» — очень длинные со спины и совсем короткие спереди. Эту прическу с поэтическим названием «пламя в ночи» она сделала совсем недавно, и очень себе с ней нравилась. Муж… вернее, теперь уже бывший муж, прическу не одобрил, но это его сугубо личные трудности. Все, что было с ним связано, ее уже давно не касалось. Серость, бездарность, балласт… зачем она вообще за него выходила? Недолгое время замужества прошло как-то мимо нее, всплывая лишь отдельными, ничего не значащими картинками, словно она была посторонним человеком, на минуту заглянувшим с улицы в чужую комнату и в чужую жизнь, а потом отправившимся дальше, по своим делам. Жаль, что для того, чтобы развестись, пришлось возвращаться в родной город, потому что родной — вовсе не обязательно любимый, да времени много потеряла.

Логвинова достала из сумки плеер, надела наушники и в ее ушах громко зазвучал ее собственный голос, певший одну из самых популярных песенок «Тень моей любви». Она откинулась на спинку кресла, рассеянно глядя на мокрые деревья за окном и слушая себя — внимательно, придирчиво и с удовольствием, и камни в ее бесчисленных перстнях поблескивали умиротворенно, похожие на подуставших и мирно дремлющих на посту стражей.

Лешка был единственным, кто толком так и не проснулся. Нельзя было назвать пробуждением то состояние, в котором он, не открывая глаз и не осознавая ни того, где находится, ни даже себя, на ощупь поменял диски в своем сиди-плеере, сунув прежний диск в стоявший рядом на сиденье пакет. Потом нажал на воспроизведение, и по его губам расползлась улыбка — отрешенная, словно и ей снились какие-тосвои, особенные сны. Просыпаться он не собирался — ни тряска, ни дождь, ни голоса не могли ему помешать. Он знал, что просыпаться еще не время.

Виталия Воробьева, сидевшего прямо за креслом водителя, разбудили не дрогнувший автобус, не дождь, не сны, не истекшее время, засеченное телом для отдыха — ничто из того, что обычно чаще всего будит людей. Его разбудила тревога, четкое, почти осязаемое чувство опасности, сравнимое с хорошим тычком под ребра или чьим-то истошным воплем.

Он выпрямился в кресле, тут же открыв совершенно не затуманенные сном глаза, как будто вовсе и не спал. Обладая реакцией хищника, которого малейшие, хоть маломальски тревожные перемены, будь то звук, запах или просто некое особое изменение в самой атмосфере окружающего мира, приводят в состояние мгновенной внимательной бодрости, Виталий быстро осмотрелся, оценивая обстановку и выискивая источник опасности. Чутье не могло его подвести. Оно никогда его не подводило — опасность он всегда чувствовал так же безошибочно, как и смерть, этому быстро учились…

Виталий неожиданно вздрогнул, и его серосиние глаза, только что смотревшие внимательно и настороженно, вдруг стали беспомощными и затравленными — глаза человека, который не в силах вспомнить, кто он такой, где очутился и как сюда попал. Губы искривились, сжались в узкую полоску, ловя уже готовый вырваться вскрик, пальцы левой руки судорожно вцепились в запястье правой, безжалостно сминая его, так что захрустели суставы. Боль, как ни странно, принесла подобие успокоения, и он чуть расслабился, глубоко вздохнув, потом поддернул вверх рукав кожаной куртки и посмотрел на свою правую руку, чуть шевеля пальцами, словно пытался нащупать в воздухе нечто, видимое только ему одному. Облизнул пересохшие губы. Запоздалое осознание только что приснившегося — настолько реального, что на долю секунды он и в самом деле подумал, что…

Что?!

Сон исчез, хотя только что он помнил… Исчез в один миг, как рисунок на песке, захлестнутый высокой волной, оставив после себя лишь легкий и уже тоже исчезающий след боли, страха, особой горечи и грызущей тоски, понять которые нельзя, если только ты не…

Что?!

Виталий вздохнул и тряхнул головой, отгоняя наваждение. Что бы там ни было, это просто сон, кошмар, бред, которого не существует и о котором не стоит задумываться. Что сон? — за горло не схватит, по голове не огреет. Только вот рука… рука почему-то очень его беспокоила. Что-то с ней было не так, с этой рукой, что-то очень и очень не так… Виталий еще раз взглянул на свою раскрытую ладонь, его пальцы сжались на запястье в последний раз, а потом отдернулись — раздраженно и в то же время с явным облегчением. Он хмыкнул. Рука как рука. Надо же, привиделось… Переутомился что ли?

Руки Виталия легли на подлокотники кресла с обманчивой расслабленностью. Пальцы и тыльные стороны ладоней покрывало множество свежих мелких царапин и проколов, словно Воробьев долго что-то искал в густых ежевичных зарослях, и, мимолетом взглянув на них теперь, Виталий чуть улыбнулся уголком рта. Он отвозил племяннице щенка чау-чау в подарок на день рождения, и дорогой тот, вертлявый и непоседливый, изжевал ему все руки, то пытаясь обрести свободу, то просто убивая время. Исцарапанные ладони еще хранили тепло щенячьего тела — живое тепло, одно из самых замечательных ощущений в мире. Сестра, конечно, увидев «подарок», в первые минуты едва не открутила Виталию голову, но смирилась очень быстро. Хорошенькая сучка — много шерсти и чутьчуть зубов и глаз — с грозным именем Гера очаровала всех почти моментально, а когда, заснув, захрапела, развалившись кверху лапами и чуть подергивая во сне кончиками коротких ушей, даже сестра сказала с обреченным умилением: «Ладно, пусть живет».

У самого Виталия в его небольшом двухэтажном доме жили двое чау-чау, у каждого из которых был свой этаж и каждый весьма ревностно относился к собственной территории. Умные, серьезные и независимые, похожие на маленьких, но очень хмурых медведей, они научили себя уважать и, в свою очередь, уважали хозяина — чувство, рожденное не палкой, но взаимным доверием и справедливостью. Уважая хозяина, они уважали и его собственность, и, хотя и на одном, и на другом этаже и помимо них хватало живности, на которую они бы с удовольствием поохотились, собаки никогда себе это не позволяли, хоть некоторую из этой живности недолюбливали, а ежа, воровавшего у них еду и укладывавшегося в самых уютных местечках, и вовсе ненавидели.

Воробьев не был, что называется, зоологическим фанатом, не держал дома сто кошек и двести собак, и в его доме не было такого, чтобы не протолкнуться, но, все же, дом был населен. Виталию сложно было это объяснить, но ему нравилось окружать себя жизнью, видеть вокруг жизнь в разнообразных ее проявлениях — видеть свежую зелень растений, смотреть, как мелькают в прозрачной воде юркие рыбки, как неторопливо и словно на цыпочках передвигается по приспособленному для него обрубку дерева, вращая своими странными глазами, хамелеон, как ругаются между собой попугаи, склонив голову набок, как неуклюже топочет по своим делам трехлапый, когда-то угодивший под машину еж. Чау-чау, все же, были его любимцами, знали об этом и умело этим пользовались, относясь к прочим привязанностям Виталия со снисходительным презрением.