Игры Эн Ро Гримм - Софья Валерьевна Ролдугина
– Настал наконец час, когда отворились двери, прежде запертые, и то, что было разобщено, стало единым, – произнёс Великий Неблагой. Голос у него оказался низким, вкрадчивым, и пробирал до самого нутра; пока он звучал, на душе становилось всё тяжелее, точно ясное небо заволакивал смрадный дым. – Тридцать долгих лет Война Железа опустошала мир, тридцать долгих лет была закрыта дорога в человечьи земли, да и потом, надо признать, пробиться было нелегко. Но вода точит камень! Полвека тому назад я впервые сумел вернуться – и узнал с удивлением, что люди позабыли обо мне; обо всех нас. Мои владения опутаны железом – на земле, под землёй, над землёй, и шагу нынче не ступить, чтобы не обжечься! И всё же люди остались прежними. Они алчные, трусливые, подлые; их сердца черны и полны зависти. Но даже и во зле не знают они чистоты, и страсти свои укрощают, чтобы казаться благопристойнее. Потому-то так и забавно наблюдать за ними; потому-то легче лёгкого их подловить…
Договорить он не сумел.
Некто, проявляя вопиющее неуважение к хозяину, рассмеялся – легко и беспечно.
– Сколько бы времени ни прошло, а ты не меняешься, недруг мой, – произнёс другой голос, на удивление, хорошо знакомый Джеку. – Горд, заносчив и дальше своего носа не видишь. Люди все разные: иные дурны, а иные диво как хороши, смотреть – и не насмотреться. Уж кому знать, как не мне!
Первые ощущения не обманули: это был давешний бродяга с ярмарки, с которым Джеку довелось разделить трапезу. Но как он переменился! Лицо у него стало чистое, светлое; глаза сияли ясной зеленью, как молодая майская листва. Грязные лохмотья исчезли: теперь он был одет с королевской роскошью, в летящие шелка и бархат всех оттенков красного, и красными были его волосы, длинные, с лёгкой волной, на концах выцветающие до медной рыжины. А в волосах горел золотой венец, точно бы сплетённый из тончайших веточек ясеня, дуба и орешника; пальцы были унизаны кольцами, ворот рубахи же скрепляли два цветка чертополоха вместо броши. На плечах у него лежал плащ с глубоким капюшоном, очень длинный и широкий, сделанный из какого-то изумительного меха, блестящего, необыкновенно пышного, с алым отливом.
Одной рукой бродяга держал кубок с вином, таким густым и ароматным, что запах его долетал даже до арены; другой – мерно поглаживал по голове между ушей крупного чернобурого лиса, прикорнувшего у его коленей.
А сколько лисиц дремали, сидели, возились в шутливой драке и просто суетились поблизости – и вовсе не сосчитать. Рыжие, чёрные, белые…
– Эйлахан-Искусник, король и чародей, – произнёс Великий Неблагой, изрядно помрачнев, хотя казалось бы – куда там! – Смотрю, долгие странствия среди людей не поубавили тебе дерзости. Сколько раз предавали тебя твои обожаемые люди? Сколько раз травили тебя, как зверя, а затравив, снимали шкуру?
– Ну, своим шкурам я нашёл неплохое применение, – усмехнулся тот, кого назвали Эйлаханом, и потёрся щекой о собственное плечо, о тёплый рыжевато-красный мех плаща. – И именно потому-то я и говорю: люди ещё сумеют тебя удивить, готов об заклад биться.
Неблагой в ответ гулко расхохотался – да так, что факелы дрогнули и жухлые листья взметнулись с земли.
А Джек почему-то сразу поверил, что шкуру с этого Короля-Чародея, повелителя лисиц и любителя прикинуться голодным бродягой, снимали взаправду, а не метафорически. Волоски на руках тут же встали дыбом; пышный плащ на рыжем меху теперь уже не казался таким уж красивым.
– Не трусь, дурень, – превратно истолковал его реакцию крошечный человечек, непостижимым образом снова очутившийся у Джека на плече. Хихикнул, смачно хрустнул яблочным огрызком прямо в ухо и продолжил: – У них, видать, забава такая: как ни сойдутся вместе, так собачатся, всякий раз одно и то же. Шпарят как по писаному!
– Это ритуал? – шепнул он в ответ еле слышно, не рискуя ни посмотреть на двух спорщиков прямо, ни совсем отвернуться. – Что-то типа шоу, да?
– Чего-чего?
Тем временем Неблагой закончил веселиться и продолжил говорить:
– Удивить, значит… Что ж, посмотрим. И, раз уж нынче Игры у нас особенные, то отчего б и впрямь не побиться об заклад, – добавил он и в упор уставился на Короля-Чародея. – Если ты, конечно, не струсишь.
Но тот словно только этого и ждал.
– А давай! – подскочил он на месте, хлопнув себя по коленке. Чернобурый лис недовольно завозился во сне. – Если выйдет по-моему, и сострадание окажется сильнее обиды и гнева, а любовь – больше, чем алчность и злость, то выиграю я! И тогда ты, недруг мой, отправишься в мир людей как простой странник – так, как бродил там я.
– Читай, если они друг друга все не поубивают исподтишка? – ухмыльнулся Неблагой. – Пойдёт. Вот только, поверь, окажется по-моему, и на том мосту, где лишь вдвоём пройти можно, один другого спихнёт, а следом и сам подохнет… И тогда, Король-Чародей, ты на год и один день пойдёшь ко мне в услужение.
Стоило ему произнести это, и все шепотки, смешки и пересуды утихли. Кажется, даже ветер опасался дуть, пламя – гудеть, а сухая листва – шелестеть под ногами. В наступившей тишине Джек отчётливо услышал, как маленький человечек на его плече сглотнул – и выронил огрызок, пробормотав:
– Ну вот такого и впрямь никогда не было…
А чернобурый лис, который до того мирно дремал, положив морду на колеи Королю-Чародею, вдруг взвился на дыбы, огромный и страшный – и обернулся рослым светлоглазым мужчиной с благородной сединой в тёмных волосах, облачённым в чёрное и серебряное. На поясе справа у него был виден кнут, свёрнутый тугими кольцами, а длинный плащ был оторочен мехом.
После всего услышанного Джек на этот мех тоже косился с подозрением.
– Ну, ну, сядь, душа моя, – со смехом одёрнул темноволосого Король-Чародей. И повторил более настойчиво, когда тот не послушался: – Сядь, Валентин. Ты ведь знаешь, что правда на моей стороне. Зачем же мне бояться, что я проиграю?
– Затем, что на Играх у моего дражайшего кузена победителей не бывает. – заметил кто-то вкрадчиво. Джек, глянув искоса, с трудом разглядел в полумраке под старым тисом бледного
