Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Риммон лежал, как и накануне, не подавая признаков жизни, но руки его потеплели. Вокруг его глаз темнели круги. Хамал приложил к его лицу смоченное водой полотенце, и тот зашевелился. Ригель сказал, что пойдет к Причастию. Морис на минуту удержал его, попросив промыть глаза Риммону. Эммануэль безмолвно повиновался. Веки Сирраха запеклись, и глаза тускло светились в их узких прорезях. Увлажнённые Эммануэлем, они утратили красноту, воспаление стало спадать.

Эммануэль направился в храм, а Невер и Хамал решили накормить Риммона, который ничего не ел со вчерашнего завтрака, и обещали привести его после службы в притвор к гробам. Есть Риммон ничего не стал, но несколько глотков коньяка чуть скрасили его смертельную бледность. Через час он смог подняться сам, прошёл, чуть пошатываясь, по комнате и остановился.

— Пойдемте в храм. — Невер и Хамал молча двинулись за ним.

Месса закончилась. Эммануэля они нашли в притворе, сидящим в изголовье гробов. Лица покойниц были фарфоровой белизны, горло Эстель прикрыли белым шарфом, но страшный кровавый шрам сбоку всё же был заметен. Её служанка тихо вздыхала в неосвещенной нише нефа, прикрыв глаза платком и мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Золотые лампады горели перед ликом Христа, отражаясь бликами на складках гробовых покровов.

Трое вошедших сели рядом. Хамал опасался истерики Риммона, но тот сидел, словно окаменевший. Обе створки двери, выводящей из храма, тихо распахнулись. Вошли куратор и профессор Вальяно. Эммануэль встал и, подойдя им навстречу, обессилено прислонился лицом к плечу профессора, но голос Эфраима Вила, негромкий и грудной, заставил его вздрогнуть.

— Ну, зачем такие скорби, Ригель? — Эммануэль недоумённо взглянул на него. Куратор никогда не обращался к нему, не произносил его имени, даже походя. Между тем Эфраим Вил продолжал, — вам ведь ничего не стоит вмешаться в Божий Промысел. Одна… всего одна ваша молитва — и любая из них вернётся к жизни. Одна из них, — насмешливо уточнил он и усмехнулся.

Его голос отчетливо и резко прозвучал под сводами храма. Странно, но проступивший в словах Вила сарказм казался не иронией, но злой издевкой и пароксизмом злобы. Что он, Ригель, сделал куратору, чтобы тот так шипел на него? Эммануэль недоумевал, но тут до него, несколько заторможенного из-за тягостных событий и усталости, стал доходить смысл сказанного. Куратор бредил?

Риммон с трудом поднялся и застыл, глядя на Эммануэля.

— Твой дар, дар великий и страшный, дар дьявольский, мой мальчик, исцеление болящих и воскрешение мёртвых. — В негромко произнесённых словах заговорившего Вальяно Эммануэлю, и уже не в первый раз, послышались интонации аббата Максимилиана. — Ты можешь сделать это.

Риммон замер, как истукан, потом сделал два шага вперёд и, рухнув на колени, пополз к Эммануэлю. Ригель в ужасе попятился. Он не сразу осмыслил сказанное Вальяно — настолько нелепым и не имеющим к нему никакого отношения оно показалось. Он — может… воскрешать умерших? Это — безумие. Кто смеет вмешиваться в Божий промысел? Дьявольское ли это? Конечно. Это не от Бога. Но… тут в сказанном вдруг проступил и иной, ускользавший, как вода меж пальцев, потаённый и необретённый им пока смысл. "Ты можешь сделать это…". Он может? Что? Может суметь, может дерзнуть, может иметь право? Эммануэль всмотрелся в бездонные глаза Вальяно.

— Что…это значит?

— Если… ты решишься на это, — жизнь воскресшей будет стоить твоей жизни, мой мальчик.

Риммон остановился, вцепился бледными, костлявыми, скрюченными пальцами в волосы и — заскулил. Всех передернуло. Эммануэль бросил взгляд на Мориса. Тот с ужасом смотрел на Ригеля и умоляюще качал головой. Хамал взглянул на гробы, перевёл взгляд на Эммануэля, потом на Вальяно и побелел. Риммон продолжал скулить.

— Nolite flere: non est mortua puella, sed dormit… не плачьте, ибо не умерла девица, но спит, — почему-то в евангельской цитате куратора Эммануэлю снова послышались издевка и вызов.

Эммануэль, наконец, понял. Но, если так… Он задумался. Он умрёт, а она будет жить. Ценой своей жизни он может спасти Симону. Почему он решил, что это — не от Бога? "Нет больше той любви, чтобы положить душу свою за други своя…" Эммануэль глубоко, всей грудью, вздохнул. Вот она, Вечность. Он только что причастился Господу. Он сделает это. Ригель посмотрел на гробы. Сиррах уже не скулил, а как-то жутко завывал, надрывно и надсадно. Это мешало плавному течению мыслей Эммануэля, вторгаясь в них мучительным и надрывным диссонансом.

Если Симона будет жить, она… будет любить… Эммануэль повернул голову. Невер, отвернувшись от него, стоял на коленях, обнимая подножие статуи Богоматери и что-то исступлённо шептал, запрокинув голову к лику Пречистой Девы.

Бессмыслица.

"Одна из них…" Фигура хрупкого Хамала едва различалась в тени арочного пролета. Сиррах то умолкал на мгновение, то, задыхаясь, надсадно всхлипывал. Эммануэль поморщился. Стенания Сирраха надрывали его душу. Когда скулят люди, подобные Риммону, это невыносимо. Ригель на мгновение замер между двумя гробами, вздохнул, закрыв ладонями глаза и заткнув уши, помедлил несколько минут. Все звуки ушли, но ему всё равно казалось, что он слышит плач Риммона.

Потом все смолкло. Исчезли цвета, померкли воспоминания. Ушла куда-то вдаль бледная Симона, ставшая почти призрачной, за ней медленно уходили Риммон и Хамал, шаг за шагом отступал и тускнел Морис, но его глаза долго мерещились Эммануэлю. Потом погасло все. Воцарившийся мрак не был пугающим, просто это была беззвездная и безлунная ночь. "Умереть, уснуть. Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность… Какие сны приснятся в смертном сне, когда мы сбросим этот бренный шум? Вот что сбивает нас…" Но шума не было. Здесь надо было понять что-то. Что? Зачем ему даны эти минуты тишины перед исходом в Вечность? Перед исходом? Ригель удивился. Значит, он уже твердо уверен, что он сделает это. Он был готов к смерти.

Эммануэлю оставалось лишь выбрать — за кого умереть. Странно, но это утратило важность. Утратило важность все. Все? Он закрыл глаза, что в общем-то было глупым, — кругом и без того была кромешная темнота. Странно, но во тьме вдруг стал проступать свет. Он приближался. Это были ушедшие во мрак. Отец Максимилиан, Морис, Хамал, Риммон — он был в гостиной накануне экзамена, грезил об Эстель, пока они с Хамалом препирались… Ригель помнил его тогдашнее лицо. Он открыл глаза — и темнота вдруг исчезла. Он стал различать ниши храмовых притворов, алтарь, золото светильников…

Он понял. Жить должна Эстель. Пусть осуществится Любовь. Единственная — взаимная, среди всего того нагромождения смертей, бывших — и его будущей, коим им довелось быть свидетелями. Он уходит, но — "мир должен быть населён…"