Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Я смешон. Эти люди, наделённые немалой властью над другими людьми, по иронии судьбы оказавшиеся в том же месте в то же время, потешаются надо мной, как над юродивым. Надо послать их подальше, повернуться, уйти, и поискать на досуге иной путь…

Но я остался стоять перед пресыщенными скучающими господами, которые смотрели на меня, как на городского сумасшедшего, шута горохового, в ожидании маленькой приятной, незапланированной забавы. Остался, оттого что меня посетила наивная шальная мысль, что если я смогу убедить этих людей, в чьих силах не только продавать нефть и объявлять дефолты, но останавливать войны и строить города, то, быть может, всё будет иначе. И будущее действительно станет светлым…

Я должен был использовать этот шанс.

Я поднял руку. И, как ни странно, наступила тишина. Даже хор смолк. Стало слышно, как потрескивают свечи.

– Пожалуйста, послушайте. Я – человек. Такой же, как вы все. На моём месте мог бы быть каждый… Но я должен сказать вам что-то очень важное…

Я начал сбивчиво, сумбурно, но помимо того, как продвигался рассказ, волнение улеглось, и нужные слова находились сами собой, будто мне их подсказывал невидимый суфлёр. Срываясь с моих губ, они неслись вперёд стремительным потоком, смешивались с человеческим морем, хлынувшим им навстречу мимо оцепеневшей охраны. Они нашлись – слова невиданной силы, заставившие разом смолкнуть и застыть сотни людей. То были не мои слова – мне пришлось бы подбирать их вечность. И храм уже не был исполинской крепостью: его стены растворились в космической запредельности. Сотни глаз смотрели на меня, сотни губ беззвучно шевелились, споря, соглашаясь, возносили молитвы.

Когда слова иссякли откуда-то, из-под сводов, полыхнул яркий свет, на мгновенье залил всё вокруг, и, словно потянувшись навстречу, одновременно вспыхнули все свечи разом, выстрелив вверх оранжево-голубыми язычками пламени.

Людской водоворот всколыхнулся, заволновался, загудел. Расплескался шумным прибоем. Чего в нём только не было: негодования, волнения, насмешек, испуга, надежды… Кто-то кричал, кто-то свистел, кто-то плакал. Одни негодующе потрясали кулаками, другие хватали за руки, просили денег, исцеления, спасения, удачи…

– Перестаньте! – Я не узнавал свой голос, раскатившийся под сводами. – Пожалуйста, успокойтесь! Будьте разумны! Послушайте! Послушайте… – произнёс я уже тише, потому что буря и впрямь улеглась, и всё вокруг смолкло.

Я смотрел в лица собравшихся, недавно чужие, незнакомые, и видел теперь союзников, соратников, членов одной огромной семьи по фамилии Человечество, чей адрес планета Земля… И они слушали меня…

Боковым зрением я выхватил растерянную кучку людей, которых более никто не замечал, словно их не было вовсе. И главный «синий костюм» пронзал меня стальным взглядом, в котором не осталось следа от невозмутимой насмешливости.

– Пошутили, и хватит. – Голос сорвался в злобное шипение. – Уберите этого ненормального, чёрт подери, он нам всё портит! И запретите снимать! Засветите плёнки!

Священник с побагровевшим искажённым злобой и страхом лицом выбросил вверх руки с растопыренными пальцами, словно собирался сдаваться, и завопил.

– Прихожане! Кого вы слушаете?! Этот человек – опасный сумасшедший! Охрана!

Его яростный крик заколотился меж стен. Миг, и я вспомнил этот голос. И самого священника. Противный старик из иерусалимского храма… Не может быть…

– А ты как сюда попал? – вырвалось у меня.

Наши взгляды встретились, и на секунду мне показалось, будто он тоже меня узнал, но священник тут же снова замотал головой, продолжая неистовствовать:

– Охрана! Охрана!

– Беги, – кто-то дёрнул меня за рукав, – беги!

Но я словно прирос к полу. Что-то перевернулось во мне, вся жизнь, моя другая жизнь пронеслась передо мной. Лица друзей, женщины единственно любимой, и Равви, его улыбка, полная надежды и веры в род людской…

– Заткнись! – заорал я священнику. – Вы превратили храм в базар, алтарь в театральные подмостки, богослужение в дешёвый фарс! Богу не нужны дворцы и доллары! Ему нужны чистые души, но их нет среди вас! Вы давно их продали! Этот храм пуст, здесь давно нет ничего святого! Однажды он рухнет, не останется камня на камне!

Зал дрогнул, распался на несколько частей, вспоротый чёрными рядами испуганных охранников. Большие пиджаки сгрудились в кучку, квадратные телохранители по бокам моментально ощетинились пистолетными стволами, выхваченными из тайников бесформенных одежд. Завизжали женщины. Часть людей метнулась к выходу, другие приросли к полу, широко распахнутыми глазами фиксируя происходящее. Образовалась давка. Кто-то упал. Кто-то опрокинул подсвечник, свечи рассыпались, разметав по полу огни… Чёрные рубашки профессионально заломили мне руки за спину, поволокли к выходу.

Я знал, что сопротивляться бесполезно, но зачем-то отчаянно упирался и продолжал что-то выкрикивать, пока острая, как клинок, ладонь не ткнула под дых, и пламя сотен свечей закружилось в медленном слепящем хороводе…

Яркий дневной свет больно ударил по глазам. Внезапный порыв ветра едва не сбил с ног. Меня сволокли по ступенькам, засунули в «воронок». На запястьях защёлкнулись браслеты наручников.

Однажды, ещё пацаном, я по дурости угодил в ментовку: попёрлись в Москву на диско и подрались на вокзале с такими же местными недоумками. Тогда нас скопом забрали в «обезъянник» и продержали, пока не забрали родители. За те несколько часов мы с «москвичами» успели помириться, скорешиться и получить добро на посещение диско в любое угодное нам время. Было не страшно, по крайней мере, не очень, даже куражно, во, какие мы крутые! И нудная проработка директором школы, куда прибыл рапорт, возымела действие прямо противоположное искомому: в глазах однокашников мы выглядели не глупой шпаной, как то было на деле, а героями и авторитетами. Стыдно, пожалуй, тогда было мне одному, но вовсе не перед милицией, школой и комсомолом… Когда все мои приятели-подельники с гордостью повествовали про родительские зуботычины, я молча отвёл глаза, потому что передо мной встало в тот момент лицо бабушки с потухшим взглядом, беспомощно дрожащими губами и резко обозначившимися морщинами на лбу и в уголках рта. Она не тронула меня пальцем, только проговорила жалобно:

– Старая я стала, не уследила… – И, совсем тихо, перекрестившись на образа: – Господи, прости меня, грешную…

Я тогда выскочил из комнаты, забрался на чердак и, закопавшись в старую рухлядь, схоронился и просидел до вечера, чтобы никто не видел моих слёз…

Было бы неправдой сказать, что с той поры я совсем не дрался. Всякое бывало. Но с сомнительными мероприятиями, типа стырить в ларьке сигареты или покататься на соседских «жигулях», позабыв спросить разрешения у хозяина, завязал раз и навсегда. И с милицией, в отличие от многих вчерашних приятелей, разногласий не возникало. До сегодняшнего дня.