Далия Трускиновская - Темная сторона города (сборник)

Вера привычно затягивалась сигаретным дымом и, когда замечала взгляд Киры, подмигивала:

– Ну что, подруга? Дела идут, а?

«Понятия не имею», – могла бы сказать Кира, но только моргала и беззвучно шевелила губами, словно переводила вопрос на санскрит. Она перебирала в памяти свои зацепки, которые при свете дня казались надуманными: первое, второе, третье… четвертое? Кира никак не могла вспомнить четвертый аргумент, побудивший ее выйти на улицу. Мысль ускользала, и вспоминался только давешний сон, да и то как нечто серое, комковатое, но неприятно живое, присутствующее здесь и сейчас. Он распускал внутри Киры холодные чуткие щупальца и осторожно шевелил ими, не давая о себе забыть.

Вера смеялась, затаптывала окурок, и они шли к очередному дому: подъезды, ступени, двери, лица, выплывающие из полумрака квартир, раскачивались гирляндами воздушных шариков, как у той новой аптеки. Лязгали замки, бубнили голоса, а Кира думала о просторных помещениях с простыми панцирными кроватями и старыми матрасами, на которых пятна высохшей мочи составляли загадочные архипелаги. Она вспоминала, что дужки у кроватных спинок легко снимаются и ими можно ударить по голове, рассекая кожу в кровь, металлический привкус холодной перловки на воде заполнял вдруг рот, окружающие краски блекли, скрипели рассыхающиеся полы, и старая краска в лунном свете блестела, как антрацит. Тоска забиралась под одеяло и сворачивалась в ногах клубком, словно кошка, наволочка царапала щеку, кто-то всхлипывал приглушенно в дальнем углу, но на этот звук сознание почти не реагировало, как на постукивание веток в окно – это старый карагач рассказывал сказку на ночь о тех, кто спал здесь до них и будет спать после.

А потом Вера пихала ее локтем в бок, Кира односложно мычала, а картинки ее собственного сиротского детства нехотя растворялись в серой мути, которой были выкрашены стены в подъезде. Она задыхалась…

Часам к пяти Вера тоже сникла.

– Пошли, что ли, Леку искать?…

По прикидкам Киры, им надавали не меньше полутора тысяч только деньгами. Много, наверное. Руки оттягивали пакеты: две булки хлеба, пакет молока, кусок сыра, сметана, немного печенья, сок в тетрапаке, полбатона – грамм на двести – вареной колбасы, пусть и слегка подсохшей (у Киры в холодильнике время от времени гнездились и более мумифицированные экземпляры), яблоки, чай в одноразовых пакетиках, две банки рыбных консервов, плов в полиэтиленовом мешочке, творог… Вера несла что-то из одежды: пару свитеров, куртку, вязаную шапочку с шарфом и маленькие, на Леку, осенние полуботинки без шнурков, на липучке.

Ветер усилился, похолодало градусов до семнадцати, Кира порадовалась, что надела свитер. Вечерний поток транспорта и людей забил улицы плотными, вяло шевелящимися пробками. При этом все суетились, торопились, озабоченно хмурили брови, пихались локтями, гудели клаксонами, моргали фарами, а иногда крыли матом.

Лека сидел на лавочке в одной остановке от торгового центра, где они расстались, и баюкал литровую бутылку дешевой газировки. Выглядел он так, словно собирался просидеть там всю оставшуюся жизнь. Вера ускорила шаг. Мальчик заметил их не сразу, а когда увидел, бровки поползли вверх, точнее, одна только попыталась: левый глаз уже заплыл багрово-синим.

– Кто?!

Кира непроизвольно вздернула плечи, словно над ухом ударили молотком по ржавой железяке.

– Я его не знаю, – вздохнул Лека.

– Мажор?

– Не-а. Вроде нас, только старый, вонючий…

– Деньги были?

Пухлые губы Леки задрожали.

Вера матерно ругнулась.

– Ты что, не мог убежать?! Позвать на помощь?! Ты же мелкий – любой бы помог…

Лека качал головой, слезы брызнули из глаз, крупные, безутешные, ценою в еще один несбывшийся мир.

– Сколько тебя учить?! – наседала Вера.

– Я не мог, понятно? – Мальчишка вдруг спрыгнул с лавки и ощерился: спереди молочные зубы уже выпали, розовые десны блестели от слюны. Бутылка покатилась по асфальту, шипя и подпрыгивая. – Не мог я!.. Он был похож на Шу-Шу… и… страшный…

Кира выронила один пакет. Этого никто не заметил, потому что секундой раньше Вера бросила свои. Она облапила вырывающегося Леку, притянула к себе.

– Я не мог, – всхлипывал мальчик глухо. – Не мог я…

Вера удерживала вздрагивающие плечи, что-то успокаивающе бормоча в вихрастую макушку. Кира не могла разобрать ни слова: на остановке шипела пневматика, лязгали двери, с надрывом гудели электродвигатели троллейбуса, отваливающего от тротуара, словно океанский буксир от пирса. Губы Веры безостановочно шевелились:

– …сон, слышишь?! – услышала вдруг Кира обрывок нежного речитатива. – Нет никакого… никто… не заберет…

Лека долго не мог успокоиться, и курточка, лопнувшая на спине по шву, все вздрагивала, как будто собиралась сорваться с плеч и улететь, но Вера все говорила и говорила, и слова, похоже, удерживали ее на месте. Мысли Киры подпрыгивали в голове, словно пассажиры в проносящихся мимо раздолбанных маршрутных пазиках, выкрикивающие бессвязные междометия.

Чуть позже автобус-гармошка волочил их в своем пыльном, как внутренности мумии, чреве по сто первому маршруту, постанывая сочленением. Лека увлеченно рылся в пакетах, издавая время от времени радостные восклицания, словно ребенок под новогодней елкой. Кира заметила, как Вера сунула мальчишке в карман несколько мятых десятирублевых купюр. Он не спрашивал, почему Кира едет с ними, и так понятно. Мальчик вновь шелестел пакетами, словно сам звук доставлял ему удовольствие. Он заметно повеселел и почти не морщился, случайно притрагиваясь к синей гуле под глазом.

Кира догадывалась, где они сойдут. Пожалуй, теперь она знала, кто нацарапал на стене гаражного бокса тревожащую надпись «шу-шу». Конечно, Лека был слишком маленький и жил на улице, но это не значило, что он не умеет читать и не смог бы нарисовать простое повторяющееся слово. Он еще боялся чудовищ, призраков, темноты, грозы, глубокой воды и того, кто мог жить там, под мутной толщей. Он боялся крови, уколов, вообще боли – всего, чего боятся маленькие дети, недалеко ушедшие от первобытного в себе. Улица рихтовала его, вколачивая в природные страхи раннюю боязнь одиночества, незнакомых людей, наказания, осуждения со стороны других детей, живущих схожей жизнью, перед которыми ему было бы стыдно расплакаться, но эти тревоги еще не довлели над ним так, как над Верой. Он забывал о них с наступлением ночи, ворочаясь без сна и настороженно вслушиваясь в редкие звуки, которые, казалось, не могли издавать существа из плоти и крови.

Лека мог сделать эту надпись.

А вот чего он не стал бы делать, так это тащить мертвеца в темноте – даже притрагиваться к нему, и уж тем более не догадался бы снять с Кыши кроссовки и испачкать подошвы в жидкой грязи кооперативной аллеи. Это сделали другие, и их мотивы вряд ли объяснялись боязнью чудищ. Может быть, это и было ее четвертое соображение, прислушивалась к себе Кира. Нелепое сочетание рациональных действий и побудительных причин с детской выходкой, неуместной над мертвым телом, если только таким образом не хотели сообщить имя убийцы или настоящую причину смерти. Не эта ли заноза стала решающим толчком к ее авантюрной выходке? Кира вздохнула, автобус скрипел и покачивался, за окном потянулись промышленные кварталы, умирающие заводы и промзоны кололи небо бездымными трубами, как состарившиеся мушкетеры, придорожные деревья и кусты мрачно тянули ветки к земле, в листву намертво въелась многолетняя пыль и сажа.