Призраки Иеронима Босха - Сарториус Топфер
– А тех, кто тебя вызвал, – их не видел?
– Этого я сказать не могу, – вздохнул Йоссе. – Потому что я же понятия не имею, кто меня сюда вызвал. Это какие-то люди отсюда, из этого дома… – Он замолчал и с подозрением уставился на своего старого собеседника.
– Что? – заерзал на месте Ханс ван дер Лаан.
– А это часом не вы, святой отец?
– Нет, – сказал бывший каноник из Бреды. – Это не я.
– А если вы?
– Не я.
– А почему не вы? Вы же алхимик.
– Алхимик, а вовсе не сатанист.
– Я же вам не сатана какой-нибудь, – обиделся Йоссе. – Я философ. И тот, кто меня сюда вызвал, тоже не сатану хотел призвать, а того ученого монаха.
– Бедняга ты, – вздохнул Ханс ван дер Лаан. – И прожил по-дурацки, и умер по-дурацки, и после смерти все у тебя тоже по-дурацки.
– Можно я у вас останусь? – тихо спросил Йоссе ван Уккле. – Я постараюсь ничего не вычитать. Все ваши поручения выполню. Скажете пойти куда-нибудь – пойду, скажете кормить вас с ложечки – и это сделаю.
– Что, я так выгляжу, что меня хочется с ложечки кормить? – слабо улыбнулся старик.
Йоссе помотал головой.
– Нет, это я к примеру. Выбираю самое противное. Но согласитесь, святой отец, вы ведь моложе-то не становитесь, дай вам Бог здоровьичка! А если уж вам суждено прожить до ста лет, значит, и день такой настанет, когда придется вас с ложечки кормить.
– Нет уж, спасибо, – засмеялся каноник из Бреды, – не хватало еще мне столько лет прожить, терпя твои заботы, Йоссе.
– Так я могу остаться?
– Оставайся.
– Так я могу на кухню сходить?
– А этих, которые тебя сюда вытащили, – их ты не боишься?
– Да я теперь никого не боюсь, коль скоро я ваш личный слуга до гроба и даже после гроба.
– А тебя, значит, в гробу похоронили?
– Меня, кажется, вообще не похоронили, меня где-то в лесу так и бросили, – сказал Йоссе. – Только теперь это никакого значения не имеет. Сколько лет-то прошло! Где тут кухня и как звать кухарку?
2
Гервин ван дер Зее, по прозванию Январь, ехал на своей гнедой лошадке, ехал мимо Антверпена в замок, что стоял от городских стен на расстоянии полудня пути; в замке жил, а теперь вот умирал старший сводный брат Гервина, который доселе и знать не хотел брата, рожденного не от матери, а от неизвестной женщины, без благословения и брака. Половину жизни Гервин скитался по Нидерландам и по Германии. Отец его давно умер, передав владения, как и положено, законному старшему сыну, да только наследник удался у него плохо: кривобокий и злой, первую жену он свел в могилу бездетной, вторая от него сама сбежала и пропала без вести, а третья за него и не пошла – испугалась. Гервин был младше на двадцать лет; когда старший брат почуял приближение костлявой, Гервину едва сравнялось тридцать. Делать нечего, приходится замок отдавать бастарду.
Гервин ехал получать наследство не спеша, но и не мешкая; радости у него на душе не было, но и печали он не испытывал.
Он был уже на полпути к замку, как вдруг увидел, что по ручью, вдоль которого шла дорога, плывут глаза. Глаза эти были похожи на листья, оборванные с деревьев, а не на настоящие глаза – ведь те похожи на желток из яйца, – но все они обладали живыми зрачками и при появлении Гервина обращали на него свои взоры. Взоры эти пронзали его длинными невидимыми иглами так, что даже бесстрашному Гервину, по прозванию Январь, становилось не по себе.
В конце концов он натянул поводья.
– Надо бы переждать эту чертовщину, – сказал сам себе Гервин, – ведь вечно она продолжаться не может.
Он поднял голову и посмотрел на низкое белесое небо, висящее прямо над макушками деревьев.
– Хорошо хоть на небе глаз нет, – добавил Гервин. Он покосился на реку – как, исчезли глаза или все еще плывут?
Они исчезли.
Впереди над рощей поднялась сова, похожая на маленькое темное облачко. Она пролетела над кронами, с ветки на ветку, нырнула в листву, а потом из рощи навстречу Гервину вышел человек-бродяга. Гервин подтолкнул лошадку коленями и снова поехал вперед. Бродяга, казалось, шел еле-еле, нога за ногу, ан глядь – вот он уже возле самой Гервиновой лошадки, сдернул с грязной головы грязнейший колпак и низко кланяется.
Гервин хотел было миновать его, но тут бродяга напрягся, надулся, из его спины мгновенно вырос острый горб, на котором треснула рубаха, и одновременно с этим из него изошел неблагозвучный и зловонный залп.
Гервин расхохотался.
Бродяга выпрямился, горб, как по мановению волшебной палочки, исчез: оказался этот человек высоким и стройным, его светлые волосы свалялись и висели сосульками, костлявые руки, широкие в запястьях, выглядели привычными ко всякой тяжелой работе, но ловкие, постоянно изгибающиеся пальцы свидетельствовали о том, что человек этот не гнушается и воровством.
– Куда это вы направляетесь, благородный рыцарь? – спросил он.
– Твое ли это дело, попрошайка? – откликнулся Гервин.
– Как знать, – сказал бродяга.
– Ты себе знай, как тебе хочется, а мне дай продолжить путь.
– Может быть, нам по пути, – сказал бродяга.
– Это вряд ли.
– А вы меня испытайте, тогда станет понятно.
– Зачем мне тебя испытывать?
– Вдруг я тот, кто вам нужен?
– Ты мне совсем не нужен.
– Не зарекайтесь, господин Январь, ведь о вас давно ходит добрая слава, – сказал вдруг бродяга – уже в спину Гервину, который успел отъехать на несколько шагов.
Гервин остановился.
– Так ты и имя мое знаешь?
– Захочешь жить на этой земле – не только чужое имя выведаешь, даже собственным обзаведешься, – сказал бродяга.
– И как тебя звать?
– Вот видите, какой вы! – сказал бродяга. – Любой другой спросил бы, какая же слава о нем ходит и что в ней доброго, а вы моим именем интересуетесь.
– Отвечай на вопрос, – нахмурился Гервин.
– Мать называла меня Диль, а для всех прочих я брат Ойле, что означает «сова».
– А что означает «Диль»?
– Как хотите, так и думайте, а меня о том не спрашивайте.
– Да не хочу я о тебе думать! – в сердцах сказал Гервин. – Пусти меня, не загораживай дорогу.
Он сказал это, потому что брат Ойле выскочил
