Ф. Коттэм - Дом потерянных душ

Вместо того чтобы войти в метро и сесть на поезд до своей станции, я свернула на набережную и стала смотреть на воду. Я люблю Темзу. Ночь стояла ясная, величественная. На реке был прилив, и маслянистые волны бились о причальные кольца, которые свисали из пастей печальных бронзовых львов, стоявших на каменных постаментах и позеленевших за время водяного плена. Сварливый буксир тащил вверх по реке вереницу барж, груженных углем и битумом. Рулевой за штурвалом покуривал трубку, потягивая горячительное из металлической фляжки. Парус барки, черной тенью накрывшей реку, поглотил свет газовых фонарей и факелов на том берегу, так же как вакуум засасывает в себя воздух. У Иглы Клеопатры[84] я повернула назад, провожая взглядом составы, уходящие от станции Чаринг-Кросс в юго-восточном направлении. Они бежали по мостам через реку под ликующие трели свистков паровозов, а в пышных дымовых шлейфах, словно светлячки, горели огненные искры.

Немцы собираются бомбить Лондон. Это пару дней назад сказал по радио представитель министерства обороны, тут же уволенный за «преступное подстрекательство к войне». Обычный госслужащий, виновный лишь в том, что сказал правду, лишился выходною пособия вместе с добрым именем. Я знаю двух негодяев, которые наживутся на предстоящей войне. Это, конечно, Геринг. И Фишер, на заводах которою производятся бомбы, способные обезобразить и даже уничтожить город, где я живу, город, такой дорогой моему сердцу. Но я могу помочь разоблачить их обоих еще до тою, как начнется война. А пока могу просто бойкотировать немецкие автомобили. Неудачная шутка, но я улыбаюсь, когда пишу эти строки. Я уже и забыла, как это приятно, доверять свою тайну бумаге. Не сомневаюсь, что когда я приму католичество, то стану одной из тех ужасных женщин, которые исповедуются каждую неделю.

Перед тем как отправиться на поезд, я присела на скамью у реки и закурила. Там у меня снова возникло странное ощущение, будто за мною следят, также как ранее на Чаринг-Кросс-роуд. Но потом оно прошло, и я смогла спокойно предаться своему пороку, чувствуя если не благодать, то успокаивающее «одиночество среди толпы».

10 октября, 1937, Лондон, рано утром

Я очень измучена, но спать совершенно не в состоянии, ко мой я вернулась на рассвете, но из своей поездки почти ничего не помню. Не могу думать ни о чем другом. Только о них — как они выглядели, когда догнали нас, грязных и трясущихся от холода, на берегу после неудачной попытки спастись. Мы заблудились и искали либо паромщика, либо непривязанную лодку, чтобы выбраться наконец с острова Уайт. Питеру я отдала пальто, чтобы он мог прикрыть свою наготу. Честно говоря, нашей целью было судно, пришвартованное Уитли, но в прибрежном тумане, окутавшем весь остров сразу после нашего бегства, я не смогла отыскать дорогу к нему. Они возникли из влажной мглы. Три высокие фигуры в пальто, шелковых шарфах и цилиндрах. Они хохотали, а у одного — вероятно, у Кроули — в глазу блестел монокль. На голодный желудок обоняние обостряется. От этой троицы разило сигарным дымом, камфарой и бриллиантином. Меня вырвало на песок просто желчью, и это развеселило их еще больше. Они сорвали пальто с худеньких детских плеч и бросили его мне обратно. А потом повернулись и увели с собой мальчика. Теперь уже навсегда.

Того, что мне удалось выяснить, должно хватить для возобновления следствия, несмотря на срок давности. Вполне возможно, что в доме Фишера найдутся и вещественные доказательства их преступления, то есть убийства. Думаю, дом сейчас стоит заброшенный.

В любом случае, собранных мною улик достаточно для полновесного уголовного дела.

Однако за последние несколько дней я поняла, что одна не справлюсь. Мне необходим надежный и толковый помощник. Мне нужен трезвый совет стороннего человека о том, как лучше поступить. Может быть, стоит обратиться к юристу? Или разумнее будет немедля дать показания детективу из Скотланд-Ярда?

Признаюсь, я едва не поддалась искушению рассказать обо всем монсеньору. Он очень умен. У него тонкий ум, свойственный иезуитам, особенно французам. Меня уже мало смущает перспектива лишить его иллюзий. Жажда справедливости выше глупого кокетства.

Но монсеньор — католик и иностранец. Обе эти характеристики свидетельствуют не в его пользу, тем более сейчас, когда все англичане думают только о войне.

Есть еще мой кузен, Эдвин Пул. Он моложе меня, и мы видимся лишь от случая к случаю. Тем не менее он сделал у Ллойда головокружительную карьеру. Он также член всех элитных клубов. Пул не пропускает ни одного сезона в Ковент-Гардене и всякий раз берет там ложу. Он предпочитает заведомо выигрышные процессы, зато работает над ними весьма усердно. Правда, перспектива семейного скандала может привести его в ужас. К тому же он немного знаком с Уитли. Но мне просто необходимо кому-нибудь довериться. Так или иначе, Пул — мой родственник. Он обеспечил себе безбедную жизнь определением страховых рисков и, более того, поставил свое благосостояние в зависимость от собственной осмотрительности. Такой человек по определению годится в конфиденты.

Мне пора в постель. Я вконец измотана, но до сих пор не могу избавиться от запахов камфары и сигарного дыма. Они щекочут мне ноздри, а тусклые блики от их цилиндров в тумане так и стоят у меня перед глазами. Я снова слышу их издевательский, оскорбительный смех, вижу прокуренные зубы, золотую коронку Фишера. Их лакированные туфли глянцевито поблескивают. Кажется, Кроули был в гетрах, мокрых и в клочьях пены, оставшейся на берегу после отлива.

Бедный Питер, затерявшийся в тумане, лишившийся надежности своей прежней сиротской жизни!

Да простит мне Бог! Прости меня и ты, Питер.

Завтра утром мне нужно вернуть машину. И завтра же я безотлагательно поговорю с кузеном.

26

Ситон прочитал рассказ Пандоры вслух, специально для Мейсона. Когда он закончил и медленно закрыл тетрадь, тот первым подал голос:

— Она была в вас влюблена, святой отец.

— Обворожительная женщина, — не оборачиваясь, отозвался священник. — Поражала своим умом и жизнелюбием. Думаю, я тоже немного ею увлекся.

— Где вы взяли дневник? — спросил Ситон.

— Она сама дала его мне. Принесла и вручила мне сверток в плотной бумаге, перевязанный бечевкой и запечатанный воском. Она предупредила меня, что прочесть это следует только в случае ее смерти. Иначе она сама придет за ним и заберет недели через две. Та встреча с Пандорой, когда она передала мне свой дневник, была последней. Больше я ее никогда не видел.