Николай Норд - Избранник Ада

12. На следующий день я достал серебро из-под камня, [где прятал его] пришел к священникам [в храм] и бросил его Каиафе в лицо и сказал, прокляли вы этими тридцатью серебрянниками себя и народ свой. И ушел, чтобы исполнить волю Иисуса и написать это Евангелие, как Он завещал, ибо и моя смерть близка, поелику свет мне не мил без любимого Господа моего.

13. И вот заканчиваю я сие Святое Благовествование, как и заканчивается также и мое предназначение на этом свете. Гай Кассий Лонгин ждет [меня] с золотым тубусом. И дерево одинокое, каким теперь стал и я, мною на вершине скалы, высоко над Иерусалимом, давно выбрано, и веревка, на которой буду я висельником, уже смазана маслом, и препоясал я ей чресла мои. Иду, Господи, к Тебе со светлой улыбкой и обливаюсь слезами счастия. Лик твой вижу на Небесах, Господи, глаза, горящие желтые и улыбку твою Отца милостивого.

Не оставь, же меня, как обещал, любимый мой Господи! На тебя уповаю, Спаситель мой!

К Тебе иду!

Я закончил чтение и воззрился на портрет Христа, словно испрашивая его, так ли все было на самом деле? Мне почудилось, что на мой немой вопрос он ответил легким кивком головы, и даже волосы на его голове всколыхнулись, словно от дуновения ветра. Сказать, что я был поражен каким-то откровением, было нельзя, ведь я не был докой в этом вопросе, не был даже простым верующим, мало-мальски знакомый с догматами Церкви. И все-таки это Евангелие как-то взволновало меня, заставило сердце сочувствовать Вечному Жиду, неоправданно опущенному обществом и Историей.

Вложив рукопись в тубус, я вышел наружу.

Огляделся. Баал-берита все так же сидел на корточках перед Иудой и о чем-то тихо с ним разговаривал. Завидев меня, он поднялся и приблизился ко мне – от него пахло дымом. Иуда же, даже не обернулся в мою сторону.

– Ну что, все посмотрел, почитал? – спросил писарь Ада.

– Да. Мне вот что интересно: а на земле это Иудино Евангелие сохранилось где-нибудь?

– Да, сохранился список с него, в единственном экземпляре. Он хранится у Центуриона Центурии Зеро, помнишь, я тебе говорил о нем?

– Помню. Послушайте, а почему бы этому Центуриону не предать это Евангелие гласности – ну, там, опубликовать где-нибудь?

– А зачем, Коля? Это уже никому не надо, все устаканилось, и Церкви не нужны возмущения, как, впрочем, и нам. Всему свое время, и это время придет с Концом Мира.

– И что, никто, кроме Центуриона не знает об этом Евангелии?

– На Земле – никто, кроме, конечно, самого Центуриона. Это Евангелие – великая тайна Бога. Если хотя бы один человек прочтет эту рукопись – тогда это будет лишь возможная тайна, а когда ее будут знать трое, то это будет уже никакая не тайна.

– Так, получается, теперь эта рукопись стала полутайной, ведь я ее прочел! – воскликнул я, пораженный собственными словами.

Баал-берита снисходительно похлопал меня по плечу:

– Ты, Коля, через пять минут – наш, ты станешь слугой Великого Повелителя, и тебе откроются и не такие тайны, но которые ты и сам никому не захочешь открыть. Как ты можешь равнять себя с простыми смертными? Ты избранный! И не абы кем, а Великим Повелителем Мира, самим Адом. Гордись, мой мальчик! – пафосно произнес писарь Ада, воздев глаза к небу. Потом как-то замялся и, помолчав некоторое время, добавил: – Есть, правда, еще фотокопия с подлинника, но ее нельзя считать документом без самого подлинника…

– И все-таки, я этого не понимаю, – в раздумье сказал я, достав сигарету и закурив ее.

– Ну, если не понимаешь, тогда и не зачем тебе объяснять, – обиделся писарь и тоже закурил свою папироску.

– Нет, я не понимаю того, почему Иуда у вас на отдыхе, а не в тюрьме, – постарался я скрыть истину за невинным вопросом, чтобы не сердить Баал-бериту. – Ведь он не ваш слуга.

– Вот мы и подошли с тобой к вопросу бартера, – довольным тоном сказал писарь. – Бог попросил нашего патрона освободить Иуду от мук и создать ему такие условия, которые тот пожелает. В обмен мы выпрашиваем у Бога не наказывать некоторые души, любимые нашими слугами, с которыми бы те хотели жить здесь. Например, как Надя Аллилуева. А одна душа Иуды стоит многих тысяч душ других грешников, которых мы освобождаем от наказания. И подобные обоюдные уступки мы делаем друг другу нередко.

– Это вы к чему клоните, уважаемый Баал-берита, к тому, что и мне может быть потом такая поблажка?

Писарь рассмеялся, но не ответил. Выпустив несколько колечек дыма, он сказал:

– Кстати, у нас и законно приговоренные частенько избегают наказания.

– Как это?

– Пойдем, посмотрим…

Глава XVIII Фартовый Есенин

Мы опять совершили вояж в пространстве и времени и очутились на ночной улочке какого-то города, весьма напоминавшего, своими зажженными на столбах фонарями и строениями, Петроград времен двадцатых годов прошлого века.

С неба, из совершенно отдельной компактной тучки, не заслонявшей ночное светило, сыпал мелкий дождик. Сама улица была заполнена редкими праздными прохожими, укрывавшихся от слякоти под зонтиками; по булыжным мостовым сновали конные экипажи, встречались и легковые авто, вроде того же Сталинского «Руссо-Балта» или солидных «Роллс-ройсов». Цоканье копыт лошадей и звуки сигналов машин вязли в сыром воздухе, пропитанного едким дымком, словно где-то за гордом горели торфяники.

Мы остановились у первого попавшегося по дороге увеселительного заведения – какого-то кафе или ресторана – с простой деревянной вывеской: «Заблудшие души». При порывах сырого ветра вывеска глухо стучала о кирпичную стену здания, и с нее мелкими хлопьями осыпалась жухлая краска.

– Пошли, перекусим, – предложил мне писарь Ада. – Что-то под ложечкой засосало.

Зайдя туда, мы оказались в зале, заставленного столиками под белыми накрахмаленными скатертями. На столах красовалась разнообразная снедь и выпивка; публика, своим обликом и одеянием напоминавшая времена НЭПа, веселилась под музыку цыганского ансамбля, меж столиков сновали официанты, выполняя поручения клиентов. Коромыслом стоял табачный дым.

При нашем появлении люди повскакивали со своих мест и, эпатажно раскланявшись перед нами, продолжили свое веселье. Подлетел официант – молодой человек в серой жилетке, тоненький и стройный, как муравей, и с салфеткой, перекинутой через левую руку, склонился перед писарем:

– Что-с пожелаете, господин генерал?

Из его рта несло за версту чесноком, он подобострастно подхватил писаря под руку и повел к пустому столику у окна, на котором красовался букетик черных и желтых роз в вазочке из тонкого фарфора, и стояла табличка: «Стол не обслуживается». Я последовал за ними под прицелом множества любопытных глаз.