Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Гиллель забыл все заготовленные слова, смутился и растерялся. Все произошло как-то слишком быстро, он не находил в себе сил собраться с мыслями, что-то сказать, объяснить. Молчание затягивалось.

Неожиданно для него самого Хамала его вдруг затрясло крупной нервной дрожью, он вскочил, попытался что-то проговорить, но не смог. Слезы градом брызнули из его глаз, и он, почти ослепнув, трясущимися руками закрыл лицо. Ноги его подкосились и Гиллель, содрогаясь, обессилено опустился на пол перед камином. Он не знал и не мог вспомнить, сколько просидел так, умываясь слезами. Рыдания волнами сотрясали его хрупкое тело, плечи тряслись. Рука Вальяно тихо легла на его плечо. Он посмотрел сквозь слезную пелену на профессора и пробормотал:

— Как может простить меня Бог, если я… даже я сам не могу простить себя?

Голос Вальяно был негромким, но Гиллелю показалось, что он проникал сквозь него, звенел и трепетал в ушах.

— Это не страшно. Прощения и достоин только тот, кто ничего себе не прощает.

— Поймите, нет мерзости, которой бы я не сделал, нет греха… — Хамал снова задрожал, — я… я просто… несчастный подлец, и ничего более…

— Понимаю. — Рука Вальяно мягко гладила плечо Гиллеля. — Но кто знает грех только по словам, тот и о покаянии и прощении тоже не знает ничего, кроме слов…

…- Драма подходит к концу, не так ли, Рафаил? — В опустевшем полутёмном деканате, освещённом только небольшой свечой в медном кенкете, голос Эфраима Вила слышался резко и отчетливо. — Ну, и кого из этих паяцев спасла милость Божья?

— Вы торопитесь, Эфронимус.

— Вот как? Ну что ж… понаблюдаем. Во всяком случае, вы не выиграли пока ни одного.

— Я не играл.

— Даже так? Но уже совсем скоро — как это там у вас сказано? "И превратятся реки Едома в смолу, и прах его — в серу, и будет земля его горящею смолою: не будет гаснуть ни днем, ни ночью, вечно будет восходить дым ее, будет от рода в род оставаться опустелою; во веки веков никто не пройдет по ней, и завладеют ею пеликан и еж, и филин и ворон поселятся в ней; и протянут по ней вервь разорения и отвес уничтожения. Никого не останется там из знатных ее, кого можно было бы призвать на царство, и все князья ее будут ничто. И зарастут дворцы ее колючими растениями, крапивою и репейником — твердыни ее, и будет она жилищем шакалов, пристанищем страусов. И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками, и лешие будут перекликаться один с другим; там будет отдыхать ночное привидение и находить себе покой…" Поэтично, не правда ли, Рафаил? Кто был этот ваш Исайя? Царедворец, кажется?

— Пророк.

Глава 32. Я не герой…

"Трус умирает много раз до смерти…"

Двадцать второго февраля после лекций внезапно треснуло венецианское зеркало в Главной галерее. Стая воронья с жутким граем опустилась на Центральную башню. Что-то разладилось в старом механизме, и часы Меровинга остановились на одиннадцати сорока пяти.

Хамал занервничал, но день прошёл спокойно. К вечеру Риммона вызвали в деканат вместе с Хамалом, Ригелем и Невером. Эфраим Вил предложил студентам определиться с будущими курсовыми работами и очень долго и выразительно рассказывал о преимуществах своей кафедры — античной истории.

Красноречие его не подействовало. Ригель и Невер специализировались на кафедре Вальяно, Риммон предпочитал Ланери, Хамала пригласили Пфайфер, Уильямс и Триандофилиди. Сам же он накануне на лекции спросил Рафаэля Вальяно, не может ли он писать работу по монументальному труду св. Фомы Аквината "Сумма теологии". Он хотел бы заняться исследованием здравого смысла, над которым надстраивается ярус сверхъестественной догмы. Профессор посмотрел на Хамала и ответил: "Нет". Гиллель побледнел, а Рафаэль Вальяно веско сказал, что Хамал напишет работу по мистике "Opera omnia" блаженного Августина, затронув вопрос о тёмных безднах души и преображающей силе Божественной благодати, которая выводит личность из тождества себе.

Хамал порозовел и с готовностью кивнул.

Из деканата они вышли все вместе, но Риммон почти сразу свернул в гостиную Эстель, предложив друзьям ужинать без него. Они привычно расположились в гостиной Сирраха, Хамал заказал ужин и попросил перенести со стола на комод зеленые тома творений Аврелия. Эммануэль помог ему освободить стол, а Морис, схватив за уши Рантье, повалил его на ковер и стал выговаривать тому за упущенного на прошлой охоте зайца. Пёс повизгивал, но обвинений не опровергал. Слуги внесли вино и посуду.

Но поужинать они не успели.

Дверь вдруг распахнулась, и Риммон, белый, с трясущимися руками и дрожащими губами, ввалился в комнату и, еле выговаривая от волнения слова, сказал, что Эстель и Симона пропали. Их нет ни в их гостиной, ни в галерее, ни в библиотеке. Вообще нигде. Все вскочили. Прошли времена, когда они могли увидеть в подобном нечто случайное. Неожиданно рама узкого оконного парапета распахнулась, но порыв ледяного ветра, открывший ее, мгновенно стих. И в этом беззвучном движении отворившегося окна был последний, запредельный ужас.

— Nescis, quid vesper serus vehat… "не знаешь, что несет тебе поздний вечер…" — потрясённо прошептал Ригель.

— Полнолуние, — пробормотал Хамал, обхватив голову руками, глядя в черноту ночи за окном. — Всегда полнолуние, чёрт возьми, я должен был догадаться!

— Где они могут быть?

Хамал побледнел, но проговорил отчетливо и уверенно:

— Либо, что почти исключается, вышли из замка, либо — в Зале Тайн. Последнее наиболее вероятно.

— Господи, что им там делать?

— Сомневаюсь, что они окажутся там по своей воле… Симона, маленькая волховательница… Читавшая чужие судьбы, но не видевшая пропастей у собственных ног!

— Уймитесь, Хамал, что вы кликушествуете?! — Невер, впрочем, и сам въявь нервничал.

— Перестаньте. — Риммон всё ещё был смертельно бледен, но отдавал распоряжения с практицизмом деятельного ума. — Успокойтесь все. Я пойду в Зал Тайн. Вы, Невер, пойдёте со мной. Насколько я понял, вы неуязвимы. Хамал с Ригелем пусть выйдут из замка, поищут на Пустоши.

— Нет их ни на какой Пустоши, вы прекрасно это знаете, Риммон. Я пойду с вами. — Тон Ригеля был мягким, но Риммон понял, что переубедить его не удастся. Впрочем, переубеждать Эммануэля он и не собирался, прекрасно понимая, что ни на какую Пустошь Эстель в такое время, да ещё без него, никогда не пошла бы.

Хамал промолчал. Он ненавидел самого себя, но ничего не мог с собой поделать. Bin kein Held, еs fehlen mir die pathetischen Gеbarden! Не герой я, чужды мне патетичные кривлянья… Риммон, Ригель и Невер, не оглянувшись на него, вышли.