Брэм Стокер - Логово белого червя

Наша пожилая фифа к тому часу давно уж ретировалась, никого, кроме меня, в доме быть не могло. К тому же таинственный визитер отнюдь не трудился скрывать свое присутствие — напротив, он как бы нарочно старался произвести побольше шума. Когда же его шаги достигли площадки возле моей комнаты, они вдруг стихли. Воображение живо нарисовало мне, как дверь через мгновение распахивается и на пороге предстает во плоти сам оригинал ненавистного мною портрета. Но, к счастью, спустя минуту движение возобновилось, и я с несказанным облегчением перевел дух. Гость в той же манере прошлепал по лестнице, ведущей вниз к гостиным, затем, после очередной паузы, дальше в холл, где его шаги постепенно заглохли.

К моменту, когда все стихло, я был, как говорится, охвачен не вполне здоровым возбуждением. Я вслушивался, но больше ничего не слышал. Собрав все свое мужество, я решился наконец на отчаянный поступок — открыл дверь и зычно гаркнул сквозь лестничные перила: “Кто здесь?” Никакого ответа, кроме гулкого эха, гуляющего по пустынным коридорам старого дома, я, естественно, не дождался; движение не возобновлялось; короче говоря, ничто не давало моим чувствам никакого конкретного ориентира. Есть, я думаю, нечто удивительно разочаровывающее (как в буквальном, так и в переносном смысле этого слова) в звучании чьего-либо голоса при подобных обстоятельствах, вызванное, вероятно, совершенным твоим одиночеством и тщетностью самого звука. Это удвоило мое ощущение изоляции, да и страхи мои тут же вернулись, как только я заметил, что дверь спальни, которую я определенно оставлял открытой настежь, теперь плотно закрыта. В жуткой панике, точно боясь быть отрезанным от последнего моего прибежища, я рванул назад в комнату, где в состоянии воображаемой осады, признаться, ощущение не из приятных, и провел немногие оставшиеся до утра часы.

Следующей ночью мой босоногий гость как будто не объявлялся, но еще через сутки, лежа без сна в своей кровати в потемках — полагаю, примерно в тот же час, что и прежде, — я вновь отчетливо расслышал его шаги, от самого чердака.

На сей раз я уже успел употребить мой пунш, в результате чего боевой дух гарнизона циатдели был на высоте. Подскочив с постели, я схватил кочергу, которой обычно мешал угли в камине, и уже спустя мгновенье был в коридоре. Звук шагов приутих в тот момент, темнота и холод прямо-таки обескураживали, и представьте себе мой ужас, когда я увидел, или вообразил, что увидел, темное чудище в облике не то человека, не то медведя, стоящее спиной к стене коридора и выпятившее на меня свои гигантские зеленоватые зенки, тускло светящиеся во мраке. Как я не сообразил тогда, что это всего-навсего коридорный буфет с нашими чашками и тарелками, теперь понять затруднительно. И все же, честно говоря, переваривая впоследствии это досадное происшествие снова и снова, я так и не сумел убедить себя до конца, что пал жертвой одного лишь разыгравшегося воображения, ибо в ту минуту я отчетливо видел, как чудище, после отдельных перемен в очертаниях, точно на ранней стадии трансформации, отделилось от стены в своем изначальном виде и вроде бы двинулось мне навстречу. Больше от страха, чем из мужества, я изо всех сил двинул ему кочергой по башке и под раздавшийся жуткий грохот нырнул обратно в свою комнату, не позабыв запереть за собой дверь на все имевшиеся запоры. Там, спустя минуту-другую, я вновь услышал жуткую босоногую походку, которая, как и в первом случае, затихла лишь где-то в холле.

Если даже видение это и было оптическим обманом и продуктом чистого моего воображения, а его ужасные глаза — не чем иным, как парой перевернутых чайных чашек, я по крайней мере получил некую моральную сатисфакцию от замечательного удара кочергой, смешав, во славу фантазии, божий дар с яичницей, как то засвидетельствовали наутро останки нашего чайного сервиза. Я попытался почерпнуть ребе из этих улик новую порцию мужества и спокойствия, но не слишком-то преуспел в том. Мог ли я среди этих осколков найти удовлетворительное объяснение жутким босым ногам и этому их беспрерывному “шлеп-шлеп-шлеп” по всем ступенькам лестницы моей зачарованной обители — и это в час, когда все доброе на земле спит и видит сладкие сны? Да будь все оно проклято! Даже думать о том мне было противно. Я был совершенно не в духе и с ужасом ждал приближения новой ночи.

И она пришла, — зловеще сопровождаемая стихией в виде сильной грозы и монотонной дроби проливного дождя. Улицы затихли раньше обычного, и к полуночи за струями ливня уже ничего иного не было слышно.

Устроившись на ночную вахту возможно уютнее, я зажег две свечи вместо обычной одной. На сей раз я решил не ложиться в постель, дабы постоянно быть наготове к вылазке со свечой в руке, так как, coute qui coute, решительно настроился повидаться, если только снова зрение не обманет, с таинственным гостем, нарушающим ночной покой моего жилища. Сидя как на иголках, я был не в силах даже открыть свой учебник. В напряженном ожидании жутких звуков я начал, насвистывая бодрые марши, мерять шагами комнату. Затем снова уселся и уставился на квадратную этикетку черной старинной на вид бутылки перед глазами, покуда ее текст “Фленаган сотоварищи, лучший старый солодовый виски” не превратился в своего рода ненавязчивый аккомпанемент мелькающим в моей голове жутковатым фантастическим образам.

Тишина тем временем становилась все плотнее, а тьма все гуще. Я тщетно пытался услышать с улицы звуки припозднившегося экипажа или хотя бы какой-нибудь отдаленной перебранки. Ничего, кроме завываний ветра, пришедшего на смену грозе, которая, видимо, бушевала теперь где-то вдали за Дублинскими холмами, вне пределов слышимости. В самом сердце огромного города я ощущал себя наедине с природой и Бог знает с кем там еще! Мое мужество таяло буквально на глазах. Однако пунш, низводящий столь многих до скотского состояния, вновь сделал меня мужчиной — и весьма ко времени, чтобы я смог своей укрепившейся нервной системой относительно спокойно воспринять студенистые звуки дряблых босых ступней, в очередной раз шлепающих вниз по ступеням.

Я не без содрогания взялся за свечу. Пересекая комнату, пытался даже сымпровизировать нечто вроде молитвы, но, прервав ее на миг, дабы прислушаться, так никогда и не завершил. Шаги продолжали звучать. Признаюсь, я замер у двери в нерешительности на мгновенье-другое, но все же, взяв себя в руки, распахнул ее. Выглянув в коридор, нашел его совершенно пустым — никаких тебе чудищ ни на площадке, ни на ступенях; а поскольку ненавистные звуки как будто поутихли, набрался храбрости совершить вылазку аж до самых перил. И о ужас! Одной-двумя ступенями ниже места, где я оказался, лестницу попирало нечто неземное. Мой глаз ухватил там движение, то было нечто вроде ступни Голиафа — серое, тяжеленное, мертвым весом шлепающее со ступени на ступень. Чтоб мне пропасть, это была такая чудовищная крыса, какой я не мог себе даже вообразить!