Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

— Ты что это делаешь?! — он ударил ладонями по одеялу. — Не смей тут курить! Немедленно выкинь!

— Ты спросил, что с Надей? — Наташа, глядя прямо в блестящие стекла очков, стряхнула пепел на чистый потертый палас. — С ней уже ничего. Она умерла.

— Что?! Да господи ты боже, как умерла?! Когда?!

Наташа опустила голову, не в силах смотреть на то, что творится в глазах ее деда.

— Ты только одного не учел, — тихо сказала она. — Надя все записывала. И то, что ты ей тогда сказал, она тоже записала. То, что ты ей сказал, помнишь? Перед тем, как ты убил ее!

Дед дернулся, и его пальцы задрожали на одеяле, и сам он затрясся от ярости.

— Ты думаешь, что говоришь?! Я убил… Да как у тебя язык…

— Ну, не сам убил, конечно, — перебила его Наташа, продолжая смотреть в пол, — ты послал ее на дорогу. Ты все понял и послал ее на дорогу. Ты знал, что она ее не отпустит. Она завязла в этой истории слишком глубоко, она слишком многое узнала, и ты знал, что еще немного, и она все мне расскажет. И ты знал, что дорога тоже это знает. Что там, на дороге?! Ради чего все это?!

— Ты спятила! — рявкнул Дмитрий Алексеевич. — Убирайся вон из моей комнаты!

Наташа вытащила из сумки записную книжку, открыла ее на нужной странице и начала читать ровным голосом:

…Дмитрий Алексеевич сказал, что сильно обеспокоен Наташиным психическим состоянием. Вот уже несколько дней, едва оправившись после того случая с Игорем, она каждый вечер уходит к дороге и сидит возле нее подолгу, до глубокой ночи — она рассказала об этом только ему — даже Пашка не знает и волнуется — не может понять, куда по вечерам девается его жена. Наташа сказала, что хочет поставить какой-то эксперимент. Вот негодяйка, и она ничего мне не сказала! Дмитрий Алексеевич крепко отругал меня за то, что мы вообще ввязались в эту историю.

Я сказала, что поговорю с Наташей, но он ответил мне, что это бесполезно — он уже пробовал. Наташе нужен врач и возможно не один. Он сказал, что ее нужно каким-то образом отпугнуть от дороги раз и навсегда, но я уже и не знаю, чем, если она, столько раз пуганая, ходит туда одна по ночам. Отпугнуть — как ее отпугнуть? Разозлить? Расстроить? И чтобы все это смешалось с дорогой… И мы почти одновременно подумали про Пашку.

Дмитрий Алексеевич сказал, что план неплох — так я, возможно, одним ударом убью двух зайцев. Только сделать это нужно как можно быстрее — лучше сегодня. Если уж принимать все так всерьез — мне на дороге ничего не угрожает, Пашке — тем более.

Чем дольше я разговаривала с Наташкиным дедом, чем дольше я сидела в его комнатке, тем прекрасней казалась мне эта идея, которую я поначалу, честно говоря, посчитала все-таки нелепой и достаточно жестокой, но Наташка тоже хороша, потому что…

Наташа сжала губы, резко захлопнула книжку, подняла глаза и вздрогнула. На нее смотрел истинный Дмитрий Алексеевич Чистов, уже не пытавшийся скрываться ни за фальшивым сочувствием, ни за раздражением, ни за въедливой старческой злостью, ни за снисходительно-презрительными усмешками. Всегда бледные и невзрачные глаза за стеклами очков пылали диким безумным огнем, а на дрожащем морщинистом лице смешались ужас и ненависть, захлестывающие друг друга и растекающиеся по воздуху прочь, вокруг, не в силах уместиться в объеме своем на лице одного единственного человека. Он уже не полулежал, а сидел на краю кровати, откинув одеяло и свесив тонкие ноги, и его губы искривились в страшной подрагивающей гримасе, живо напомнившей Наташе Неволинские картины — все самые жуткие и немыслимые по омерзению и живости своей образы — уж не родились ли они из этого сумасшедшего изгиба губ? Из деда выглянуло какое-то другое существо — дикое и опасное, и Наташе захотелось убежать из комнаты, махнув рукой на все свои вопросы, но она осталась стоять и смотреть, чувствуя, как и в ней разгорается злость и ненависть — не менее опасные. От них было весело и жарко, они опаляли глаза и пальцы, и это было то, что ей нужно. Любовь к работе и ненависть к тому, над чем работаешь — вот в чем была сила Неволина и вот что утягивало его в темноту все дальше и дальше, и она тоже уже шагнула туда, и в этом была своя прелесть. Свое наслаждение. Свое очарование. Очарование властью. Хочешь — исцели, а хочешь — убей!

Сигарета догорела и обожгла ей руку. Вздрогнув, Наташа уронила ее, потом нагнулась, подняла и выбросила в открытое окно. Тотчас же в дверь требовательно и громко постучали.

— Наташа?! Папа?! Откройте! Что вы там делаете?!

— Надя настолько тебе мешала, что ты даже Пашкой решил пожертвовать, чтобы от нее избавиться, да? — спросила Наташа с кривой усмешкой. — Ты ведь только недавно понял его ценность — решил, что он меня сдерживает… Огорчу тебя, вряд ли он смог бы долго меня сдерживать! Чему быть, того не миновать — знаешь пословицу? Я только не могу понять — почему Надька так с тобой откровенничала? Только ли потому, что ты умело разыгрывал перед ней добренького, обиженного злобной внучкой дедушку?! И почему, оказываясь в твоей комнате, ей так хотелось делать всякие гадости?!

Взгляд деда на мгновение скользнул в сторону — всего на мгновение, но Наташа успела перехватить это движение и проследить его. Она покачала головой и неспешно двинулась туда, куда смотрел Дмитрий Алексеевич.

— Я-то думала, тут какие-нибудь сокровища или скелеты, деда Дима, — произнесла она и изо всей силы непочтительно хлопнула по облезлому коврику на крышке дедовского священного сундука. — А у тебя тут, оказывается, припрятано нечто похуже. Что здесь?! Что в животе у твоего божка?! Как он открывается?!

— Не лезь! — взвизгнул дед на удивление тонко и вскочил, но его ноги подогнулись, и он рухнул обратно на кровать. Его лицо побагровело, и даже кожа, обтягивавшая наполовину облысевший череп, приобрела густо-пурпурный оттенок. — Ты!.. Я так и знал, с самого начала знал, что это ты и что из тебя получится! Я же говорил Катьке, говорил… дура-баба… я и сам хотел… не смог греха на душу взять… Вот она, милость аукнулась, вот она…

— Наташа! — дверь сотрясалась от ударов.

— …я-то знал, я догадывался… Катька тебя удочерила… я думал… ну, все же дите… хоть и родилось рядом… и совпадает теперь… дите все же… Но ты нарисовала… и тогда я понял… все понял… четыре года тебе было… а я уже понял… и когда… грузовик тот… она тоже поняла… — его дрожащие пальцы подпрыгнули с колен и начали комкать воздух, словно стягивая к себе пространство комнатки. — Я за ней слежу… всегда следил… все следили… вначале не верили, но когда… они нам все хорошо объяснили, нужно было только понять…поверить… я-то прикипел все равно, сердцем прикипел к тебе… но надо было… с самого начала…