Ф. Коттэм - Дом потерянных душ

— Клаус Фишер умер в Буэнос-Айресе весной тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, — сказал Ласкаль. — Он прожил восемьдесят восемь лет. Это была длинная жизнь. И такой человек вряд ли захочет расстаться с ней добровольно. Тем не менее двенадцать лет назад он все же умер. Как сообщалось, мирно, во сне. Через пять месяцев после его кончины вас навестил в лечебнице человек, по описанию имеющий много сходных черт с Фишером.

Ситон кивнул.

— Разумеется, не тогда, когда он стал старым и дряхлым. Но в пору расцвета сил. Вспомните о его полноте, вычурных костюмах и, наконец, о сигарах. Вспомните о его познаниях в оккультизме. Любил ли он музыку?

— Я заходил к нему всего однажды, — ответил Ситон после короткого раздумья. — Я тогда снимал комнату в Далстоне. Отказывал себе во всем, чтобы скопить на билет до Штатов. Я был обязан сообщить в лечебницу мой новый адрес. Вероятно, именно там он его и раздобыл. Однажды утром почтальон принес мне от него записку с приглашением на чай. Как я уже сказал, я был там всего раз. У него была просторная квартира в шикарном доме у вокзала Виктории. Он показал мне музыкальную комнату. Там стояла стереосистема, которая, вероятно, обошлась ему в несколько тысяч фунтов.

— Это невозможно, — заметил Мейсон.

— Боже мой, — выдавил Ситон, — гипноз…

Он вспомнил слова Пандоры из ее дневника о том, что она сама подверглась гипнотическому воздействию Фишера, оказавшись с ним наедине в тесной каюте во время той штормовой переправы. Пол стиснул голову ладонями. Ласкаль подошел к нему, положил руку ему на плечо и сильно сжал.

— Мужайся, сын мой, — сказал он. — Ты ни в чем не виноват. К таким встречам невозможно подготовиться заранее.

— Вы действительно думаете, святой отец, что это он? — спросил Мейсон.

— Могу со всей уверенностью сказать только одно: до восемьдесят третьего года нет ни единого свидетельства существования Малькольма Коуви, — пожал плечами священник.

— Они очень изобретательны, — сказал Ситон.

— Никакие не «они», Пол. Враг у нас всегда один, — нахмурился Ласкаль.

— Но я видел их, святой отец! Они пытались причинить мне вред.

— Это лишь проявления.

— И Коуви — тоже проявление?

— Пол, — торжественно произнес священник, — ты назван в честь святого апостола Павла.

Отеческий тон Ласкаля куда-то исчез, а в голосе зазвучал металл. Его собеседники напряглись. Время было уже позднее — около двух ночи. Но отец Ласкаль, несмотря на преклонный возраст, вовсе не выглядел утомленным.

— Фишер горит в аду, — произнес он скрипучим голосом. — Они все горят в аду — все те, кто были рядом с ним в то время и в том месте. Может быть, Коуви — человек, а может быть, нет. Он просто прислужник, марионетка. У нас один враг со времен первого грехопадения. Это он. Вы оба совершите роковую ошибку, если забудете об этом.

Ласкаль направился к одному из книжных шкафов, сунул руку в прорезь сбоку сутаны, где скрывался карман, и извлек оттуда очки. Затем, расправив проволочные дужки, он надел их и принялся водить пальцем по полке. От Мейсона не укрылось, что даже в очках святой отец отыскивает нужную книгу на ощупь, определяя ее по фактуре и ширине корешка. На это ему потребовалось всего несколько секунд. Священник вынул небольшой томик в переплете с мраморными разводами. Ситон, не удержавшись, охнул. И Мейсон даже ощутил прилив сочувствия к ирландцу. Для него это была ночь откровений.

— Да, — обратился Ласкаль к Ситону, — ваше острое зрение не подвело вас Она была верна своим привычкам Она всегда покупала одинаковые тетради для ведения личных записей. Вам стоит прочесть это, Пол. — Голос священника снова был полон сострадания. — Здесь вы найдете ответы на те вопросы, которые вы мне задавали.

25

6 октября, 1937

Вышеозначенной дате я не придаю никакого особого значения. Ровно десять лет прошло с тех пор, как более молодая и гораздо менее испорченная версия меня нынешней в последний раз описывала все происходящее, доверяя свои мысли бумаге. Мысли были пустые и тривиальные, а события — просто чудовищные. С тех пор я, по существу, ничего не писала. Впрочем, вовсе не эта годовщина заставила меня сегодня утром взяться за перо и подробно изложить свои намерения. Право, эта дата — не более чем неприятное, тревожащее душу совпадение.

Вчера, впервые за много месяцев, я взяла в руки газету. Это произошло в приемной у дантиста на Уэймут-стрит. Я пошла туда по совершенно пустяковому поводу и забыла взять с собой что-нибудь почитать. «Панч» я и раньше не жаловала, а модные журналы с некоторых пор возненавидела. Следовательно, особого выбора у меня не было: свежая газета или вообще ничего. Итак, я наткнулась на статью, посвященную обстановке в Германии. Там фигурировали все лица из ближнего круга фюрера, причем описывались они в самых лестных выражениях. Не обошлось, конечно же, без Геринга, щеголявшего в новой форме, которую, сдается мне, он сам и придумал. Автором обозрения был английский историк, между прочим, профессор Оксфордскою университета. По примеру многих теоретиков он, очевидно, попал под очарование понятия «человек действия» и перечислил боевые заслуги Геринга, когда тот служил в «Воздушном цирке» Красного Ворона.[83] Разумеется, в самом панегирическом тоне. Не забыл он упомянуть о его охотничьих подвигах и с возмущением осудил упорные слухи о том, что пожар Рейхстага в тридцать третьем году якобы инициировали вовсе не коммунисты, а верный приспешник Гитлера Герман Геринг. В общем, тот газетный материал произвел на меня впечатление пустой трескотни.

Мне нет никакого дела до пожара в Рейхстаге и до той роли, которую сыграл или не сыграл в нем Геринг. Кому бы ни приписывали этот поджог, кого бы за него ни осудили, он никак не повлиял на последующие события в Германии. Партия шашистов оказалась бы у власти при любом раскладе. В их стремительном взлете есть некая неумолимость, неизбежность. Они подобны буре, которую пожнет не только Германия — она-то наверняка, — но и, возможно, весь мир.

Я же посмотрела на надменное лицо Геринга на снимке и вспомнила об Уитли, о его славе и богатстве, добытых писательством. И Фишер, и голливудский магнат — все они процветают. А затем я не смогла удержаться и мысленно вернулась к тем ужасным событиям десятилетней давности. Это воспоминание и родило во мне страстное желание наконец-то выяснить что-нибудь о том несчастном мальчугане, которою они похитили и обрекли на заклание. Теперь он был бы почти взрослым. Но у него отняли эту возможность — взрослеть. Он умер. Они убили его. Какой у него был нрав? Каким человеком стал бы, если бы вырос? В тот короткий период общения с мальчиком я увидела в нем достоинство и храбрость. Теперь меня снедает желание узнать о нем побольше.