Лариса Романовская - Московские Сторожевые

— А у тебя хвост есть? — отозвалась я уже из коридора. Сейчас мусор выкину, ну и чайник поставлю…

— Цирля думает, что есть.

Я усмехнулась, представляя себе Гуньку с хвостом. Хвост был типа кошачьего, рыже-бело-полосатый, но куда длиннее и шире. Как у тигра, наверное, если бывают тигры апельсиновой расцветки.

— А что, надо бы по-другому говорить, да? — Гунька дождался моего возвращения.

— В смысле? — Я вопрос не поняла.

— Ну… я с ошибками, наверное, или произношение хромает? Если я ошибаюсь, подправляй меня, пожалуйста, ладно?

Я так и села на диван. Хорошо, хоть никого из тварюшек поблизости не было.

— Э-э-э? Как подправлять?

— Ну обычно, — отозвался Гунька, возвращая на фикус снова выращенную ракету. — «Мрык» там надо было говорить или «мяурк»?

— Да чтоб я знала! Гуня… Паш, ты о чем говоришь? Я по-звериному совсем не умею.

Гунька удивился. Не до битья елочных игрушек, но тоже знатно.

— Как не умеешь? Ты же с дипломом! Ты же специалист!

— А вот так, — почти весело возмутилась я, — у нас же ни в одном вузе этому не учат, ты о чем вообще? Это либо есть, либо нет, как музыкальный слух… — Тут я запнулась слегка, потому что уж больно странное сравнение на ум пришло. Про ту самую Гунькину особенность, из-за которой он при виде Старого сияет изнутри. Это ведь тоже, наверное, либо есть, либо нет. Только не как музыкальные способности, а как дефект какой-то. Или наоборот?

Гунечка о моих мыслях не знал ничего, ему свои думать было некогда:

— А как же я? А почему тогда… Хрень какая-то…

— Павлик, да ты не бойся, это из-за яблока. Ну сердце же прижилось, а оно природное, из иного материала, вот и…

— Ну при чем тут сердце? — Павлик на меня почти шипел, и глаза горели кошачьим огнем. Главное, чтоб по углам не начал метить, остальное не так страшно. — У меня всегда так было…

— Как только в ученики посвятили? — Ну надо же, зря я тогда на экзамене по методикам посвящения у Пелагеи все списывала. Думала, в ближайший век мне эти знания не пригодятся, не хотела ими голову забивать. А оно вот как… Касательно свойств мирского при вступлении в статус ученичества. Выходит, если он от человеческой речи отказывается, то ему взамен, в утешение, способность общаться с тварюшками дают?

— Да нет… раньше…

— В Инкубаторе, что ли? — снова не понимала я. Слышала же всякие разговоры, но виду показывать не хотела. А то уж больно много несусветного про Гуню говорили и писали. И в «Ведомостях», и в монографиях. Лучше я сама про него все узнаю. — Павлик, ты мне по-нормальному объясни, а то я не поняла. Ты что, всю жизнь так можешь, что ли?

— Ну наверное. Я не помню просто. Когда первый раз крылатую кошку увидел, решил, что это вставило хорошо. Мы тогда как раз клей нюхали в подъезде.

«Вставить» — это что по-нынешнему? Блазниться? Мерещиться? Галлюцинировать? А, неважно, не до того сейчас. Быть такого не может, чтобы у мирского ребенка подобные способности в крови текли. А у мирского ли, а?

— Гунь… ты мне про себя расскажи немножечко, ладно? А то нечестно: я тебе про три жизни сколько рассказала, а ты…

— Ну хочешь, давай… Только ты спрашивай, а то я сам не знаю, что говорить. — Гунька укутал фикус стеклярусной паутиной и присел ко мне на диван. Примостился так хорошо, прям друг напротив друга получилось. Как в зеркало смотришь. Сразу видно, беседа долгой будет. Хорошо, что чайники теперь сами отключаются, без особого колдовства. Удобно.

Говорил Гунька сперва неловко. Словно прихрамывал. Так те, у кого нога травмированная, ходить учатся: спотыкаясь, с оглядкой и перерывами. А потом все побыстрее да получше. Так и тут. Сперва Павлик сам себя перебивал, наступал новыми фразами на предыдущие. А затем успокоился, понял, что у него все выходит, продолжил нормально. Естественно — ну вот как кот мурчит.

Я сперва думала, что это у меня воображение хорошее: Гунька рассказывает, а я это все как картинки вижу, даже с запахами и вкусом воздуха на пересохших губах. Ну, например, ту вечную влагу, которая в квартире копилась, — там стекло в комнате треснуло, из-за этого окно всегда запотевшим было, как внутри аквариума. И сыро точно так же: то кран течет, то какие-то постельные тряпки в ванной сохнут, то штукатурка на потолке мокнет, — Гунька (тогда Пашка еще) с матерью на первом этаже жил. Единственная на весь дом нижняя квартира, где решеток в окнах не было. Ну и к лучшему, наверное. С ними-то Гунька себя вообще как в клетке бы чувствовал. Навроде морского мышика или еще какого хомячонка.

Потом и другие ощущения прибавились (это Гунечка подрос уже в своих воспоминаниях, где-то лет двенадцать ему было): амбре заветренного подъезда, в котором запах того, что пьешь, смешан намертво с запахом того, что из тебя льется, вонь какой-то невнятной косорыловки, которую Гунечкины ровесники именовали исключительно «баночным компотом», вкус сладкой конопляной мерзотины…

Вот как раз на ней я Гуньку-то и подловила. Я ж эту гадость пробовала когда-то: по два раза в двух жизнях, было такое. И она у меня на языке совсем иначе вспоминалась. Вот он, обман воображения в чистом виде!

Заучился наш студент, ничего не скажешь — работа с вниманием слушателя, увод сознания. Это когда собеседнику историю так излагаешь, чтобы он поверил, будто сам на нужном месте был, пойло это из жестянок пил, в неприбранной комнате на вечно скомканном белье спал, сомнительным негретым супом давился и в мятых нестираных брюках ходил. Даже не в брюках, а в китайских джинсах, на которых швы все время расходились и хвостик от молнии наружу торчал. Все детальки сейчас видно — будто рассказчик твоими глазами историю просматривает. Интересно, мне Гунечка специально такие ощущения включил или это у него на автопилоте получилось, не задумываясь? Молодец какой, а? Хоть и тяжело про подобные вещи слушать, не получается отстраненно, сочувствовать начинаешь и в не свою жизнь проваливаться.

Мне вроде всего пару вопросов надо было задать, про родителей и свойства, а получилось совсем не так. Историю мирской Гуниной жизни целиком огребла, со всеми потрохами. Можно подумать, что он сегодня тоже… ну жизнь в порядок приводит, как я свою квартиру. На всякий случай…

Я всегда думала, что у Гуньки мать — обычная синюшка, хоть про покойницу и нехорошо такое. А она, оказывается, интеллигентным человеком была. Актерско-творческой профессии. Пока у нее спектакли-репетиции, все нормально, а как день простоя — так она уже и на бровях. Не хроник, но запойная. И не поймешь, что лучше.

Я ее сейчас как будто живьем видела — эту неудачливую актерку-травесточку, колошматившуюся о быт, как та дурацкая рыба об лед. Даже голос словно слышала. Как она мелкому Гуньке (Пашке, да?) про папу объясняет. Когда трезвая, то «хороший человек, чудесный просто, но слабохарактерный», а в поддатом состоянии, после спектаклей, он у нее «карманщик Шарло» обычно получался. Дескать, обещал жениться и все такое, а сам даже ребенком не поинтересовался ни разу в жизни, уверял, что не его это наследник…