Евгения Грановская - Последняя загадка парфюмера

Романов внимательно посмотрел на Глеба, затем махнул рукой:

– А, черт с вами. Забирайте. Мне даже интересно, насколько далеко заведет вас эта запись.

– Главное, чтобы не в те места, откуда не бывает возврата, – пошутил Глеб.

В холодных голубых глазах Романова мелькнул какой-то странный огонек.

– Как знать, – задумчиво проговорил он. – Как сказал поэт, мы в себе не властны.

Глеб нахмурился, а Романов улыбнулся со всем дружелюбием, на какое только был способен.

Глава 7

«Что там белеет, говори?»«Корабль ишпанский, трехмачтовый,Пристать в Голландию готовый.На нем мерзавцев сотни три,Две обезьяны, бочка злата,Да груз бесценный шоколата,Да модная болезнь – онаНедавно вам подарена…»«Все утопить». «Сейчас!»

1

В двенадцать часов ночи из служебного входа театра Солодовникова, что на Большой Дмитровке, вышел человек в темном плаще и темной шляпе, надвинутой на самые глаза. Следом за ним на улицу выскочила женщина, одетая в белое платье. Женщина была стройна и красива, густые светлые волосы ее выбились из прически и разметались по плечам.

– Обещай, что придешь завтра! – быстро проговорила она, хватая мужчину за руку.

– Тише, – сказал мужчина, тревожно оглядываясь по сторонам.

– Обещай! – вновь выдохнула она, прижав одну руку к сердцу, а другой продолжая удерживать мужчину за руку.

– Обещаю. И вот тебе знак того, что я не обманываю. – Мужчина наклонился и поцеловал женщину в губы. – А теперь иди, – сказал он. – Я не хочу, чтобы нас видели вместе.

– Но…

– Иди, – твердо повторил он, высвобождая руку из ее цепких пальцев.

Полчаса спустя мужчина подошел к угловому дому на Мытной улице, открыл своим ключом парадную дверь и смело вошел в дом. В доме все спали. Мужчина прошел к кабинету, отпер дверь, вошел в кабинет и запер дверь на ключ.

В кабинете он неторопливо зажег стоящую на столе свечу в изящном подсвечнике из двух переплетенных бронзовых змеек, снял плащ и швырнул на стул. За плащом последовала шляпа с широкими полями.

Теперь лицо мужчины можно было разглядеть. Это был немолодой бородатый человек со слегка одутловатыми щеками и темно-карими глазами, которые благодаря длинным и густым ресницам почти не отражали света, отчего – в тусклом свете свечи – казались двумя бездонными впадинами.

Генрих Афанасьевич Брокар, а это был именно он, достал из шведского бюро с раздвижной деревянной крышкой толстую тетрадь и сел за стол. Затем откинулся на спинку кресла и о чем-то глубоко задумался. Над столом, обрамленная в красивый багет, красовалась заметка из «Новостей дня», помеченная 22 марта 1891 года. Заметка гласила:

«Открывая галерею в Верхних Торговых Рядах для публики, знаменитый московский парфюмер Генрих Афанасьевич Брокар весь сбор предстоящего сезона отдает французскому благотворительному обществу.

Среди 5000 выставленных образцов искусства здесь представлены шедевры живописи всех школ, направлений и эпох, старинный фарфор, скульптурные группы, мебель, бронзовые статуи, изделия из слоновой кости, миниатюры, мозаики, дамские безделушки редких форм, ткани и шитье, коллекция старинного оружия, коллекция канделябров, ваз и часов. А также серебряные сервизы, хрусталь, стекло, гербы разных дворянских родов и многое, многое другое.

Выставку посетили Их Императорские Высочества Великий князь Сергей Александрович – генерал-губернатор Москвы и его супруга Великая княгиня Елизавета Федоровна, почти все представители высшего московского общества, многие известные гости и, между прочим, приехавшие в Москву представители Китайского, Бухарского и других иностранных дворов.

Можно без всякого преувеличения сказать, что после «Эрмитажа», как богатейшего собрания в России вообще, после Третьяковской галереи и после Румянцевского музея галерея Брокара является самой обширной и ценной из доступных обозрению публики частных художественных сокровищниц не только в России, но и в Европе!»

Над столом из красного дерева висели два фотографических снимка, так же, как и статья, вставленные в рамку. На первом фигура Брокара нечетко вырисовывалась в темной, нестройной шеренге предпринимателей, внимающих императору Александру II, который стоял перед ними, уперши кулак в бедро. На втором фотоснимке, сделанном пятнадцатью годами позже, Генрих Афанасьевич пожимал руку императору Николаю II, а тот с благосклонным видом ему что-то говорил.

Сощурившись, Брокар взглянул на фотографию и усмехнулся. Ему вдруг вспомнилась грандиозная провокация более чем пятнадцатилетней давности, когда он по совету Шарлотты (кажется, Шарлотты… или – нет?) перелил духи Любэна в свои флаконы и торговал ими целую неделю. А когда восемь из десяти московских барышень вернули духи, недовольные их качеством, обнародовал в газетах истинное положение вещей.

Скандал, конечно, получился страшный, но зато продажа духов в короткие сроки увеличилась более чем вдвое. Так же благотворно сработала и придуманная Шарлоттой publicite[12] с фонтаном, бьющим одеколоном «Цветочный». В тот год (впрочем, как и в несколько последующих) одеколоном «Цветочный» пахла вся Москва. Да что Москва, – пол-России! Спрос на одеколон был так велик, что Брокар не поспевал его удовлетворять.

Дело развивалось. Годовой оборот товарищества «Брокар и К°» достиг двух с половиной миллионов рублей и продолжал повышаться. Генриху Афанасьевичу впору было почивать на лаврах, а то и вовсе передать дело сыновьям, но он не мог сидеть без дела.

– Если я перестану работать, я умру, – всерьез говорил он жене.

В последнее время Генрих Афанасьевич часто предавался воспоминаниям. Особенно часто почему-то вспоминал отца. Атанас Брокар всегда заканчивал ужин бутылочкой молодого бургундского. А выпив, неизменно приходил в благодушное настроение и отправлялся гулять по Елисейским Полям с трубкой в зубах, держа маленького Генриха за руку.

Иногда он останавливался на холме, неподалеку от Сены, делал дымящейся трубкой широкий жест, как бы заключая пространство в замкнутый круг, и говорил:

– Взгляни на это место, сынок. Здесь когда-нибудь построят дворец!

– Здорово, пап! – восхищался Генрих. – А хорошо бы здесь построить башню! Высокую-высокую! Такую, чтобы сверху был виден весь Париж!

– Что ж, может быть, и построят, – говорил Атанас, попыхивая своей любимой бриаровой трубкой, которую выменял на кусок душистого мыла у какого-то американского моряка.