Дэн Симмонс - Песнь Кали

Но здешний воздух кажется нам особенно чистым, и мы чувствуем себя гораздо лучше по утрам, словно высота здесь несколько уменьшает силу тяжести, диктующую свои условия остальному миру. А свойства здешнего дневного света – не просто приятное для нас явление. Для нас – это форма ясности. Целительной ясности.

Эйб Бронштейн умер прошлой осенью. Он как раз закончил работу над зимним номером журнала, в котором была небольшая вещица Энн Битти, и по дороге к метро у него случился обширный инфаркт.

Мы с Амритой вылетели на похороны. После погребения, когда мы пили кофе с другими собравшимися в небольшой квартирке, где он жил со своей матушкой, старуха жестом позвала нас с Амритой в комнату Эйба.

Книжные полки от пола до потолка, занимавшие большую часть площади трех стен, уменьшали и без того небольшую спальню. Восьмидесятишестилетняя миссис Бронштейн выглядела слишком хрупкой, чтобы держаться прямо, когда она присела на край кровати. В комнате пахло сигарами Эйба и кожей книжных переплетов.

– Возьмите, пожалуйста,– сказала старуха, на удивление твердой рукой подавая мне небольшой конверт.– Абрахам распорядился, чтобы вы получили это письмо, Роберт.

Наверное, ее гортанный голос был когда-то красивым и волнующим.. Теперь же, отмеряя слова точным произношением неродного языка, он оставался лишь красивым.

– Абрахам велел передать вам это письмо лично, даже если, как он выразился, мне придется пойти пешком в Колорадо, чтобы вас разыскать.

В любое другое время образ хрупкой старой женщины, голосующей на дорогах где-нибудь в прериях, вызвал бы у меня улыбку. Но сейчас я лишь кивнул и развернул письмо.

«Бобби. 9 апреля 1983 г.

Раз ты читаешь это письмо, значит, оба мы не слишком потрясены последними событиями. Я только что вернулся от своего врача. Хоть он не отговаривал меня покупать долгоиграющие пластинки, однако и не пытался всучить долгоиграющую справку о здоровье.

Надеюсь, что тебе (и Амрите?) не пришлось откладывать какие-нибудь важные дела. Если в той Богом забытой глуши, которую ты называешь домом, вообще может быть что-нибудь столь же важное, как то, о чем здесь написано.

Недавно я пересмотрел свое завещание. Сейчас я сижу в парке неподалеку от своего старого друга Мэда Хэттера, наслаждаюсь доброй сигарой и разглядываю довольно скудно одетых девиц, пытающихся убедить себя в том, что весна уже в полном разгаре. День теплый, но не слишком, и нетрудно заметить, что они покрылись гусиной кожей.

Если матушка еще не успела тебе сказать, то сообщаю, что по новому завещанию все переходит к ней.

Все, кроме первых изданий Пруста, переписки с авторами, что находится в моем сейфе, а также прав, названий, скромного счета и поста главного редактора «Других голосов». Это я оставляю тебе, Бобби.

А теперь наберись терпения. Я не хочу быть обвиненным в том, что вешаю хомут на твою беззаботную польскую шею. Ты волен избавиться от журнала, как только сочтешь нужным. Если ты предпочтешь передать его какому-нибудь другому ответственному лицу – прекрасно. Наделяю тебя всеми юридическими полномочиями для подобных действий.

Бобби, вспомни лишь, каким мы хотели видеть журнал. Не отдавай его какой-нибудь долбаной шайке, которой нужно лишь скостить налоги и которая наймет какого-нибудь придурка, не способного отличить хорошую прозу от дерьмовой однодневки. Если ты предпочтешь не снижать стандарты, а законсервировать журнал, возражать не стану.

Если ты все-таки решишься продолжать – хорошо.

Ты удивишься, насколько транспортабельным может оказаться такой журнал. Забери его в любую дыру, в которой сейчас живешь. (Миллер все равно собирается повысить арендную плату.) Если ты намерен удержать «Голоса» на плаву, не ломай голову, как бы продолжить «старую редакционную политику Эйба». У Эйба не было никакой редакционной политики! Просто печатай хорошие вещи, Роберто. Следуй своим инстинктам.

Впрочем, еще одно. Лучшая литература – это не обязательно «Голый завтрак». Многие поступления будут тебя чертовски угнетать. Если что-либо хорошо написано, то оно достойно публикации, но всегда остается место для вещей, авторы которых не утратили надежду на человечность. Во всяком случае, я так думаю. Тебе это известно лучше, чем мне, Бобби. Ты был ближе к огню пожирающему, но сумел вернуться.

Пора идти. На меня пялится полицейский, и мне кажется, что он вполне справедливо уже отнес меня к категории «мерзких старикашек».

Можешь прочитать это письмо маме – она не успокоится, пока ты этого не сделаешь. Только прошу: пропусти «долбаную» перед «шайкой» и «дерьмовую однодневку». Ладно?

Пусть это будет твоей первой редактурой. Наилучшие пожелания Амрите.

Эйб».

Эйб был прав. Журнал оказался вполне транспортабельным. Руководство колледжа пришло в восторг при одной мысли, что «Другие голоса» будут появляться на свет именно здесь, и любезно сократило мне учебные часы без снижения жалованья. Подозреваю, что они платили бы мне, если бы я вообще не преподавал, лишь бы мое присутствие удержало Амриту на математическом отделении. Амриту же радует свободный доступ к компьютерной базе колледжа, связанной с каким-то чудовищным компьютером «Крей» в Денвере. Недавно она заметила по этому поводу, что «местечко здесь вполне на уровне». Она явно не разглядела по дороге к зданию математического факультета ни спальных корпусов из гофрированного железа, ни шлакоблочных строений, ни крошечной библиотеки.

Мне оказалось достаточно просто редактировать литературный журнал Восточного побережья, сидя на горе в Колорадо, хотя раз пять-шесть в год и приходится совершать поездки, чтобы договориться с печатниками и встретиться кое с кем из писателей и спонсоров. Амрита втянулась в издательскую работу и зарекомендовала себя на удивление хорошим читателем. Она говорит, что ее лингвистическая и математическая подготовка дает ей чувство символического равновесия – уж не знаю, что это значит. Но именно по ее настоянию я попробовал печатать побольше авторов с запада, в том числе Джоан Гринберг и Ковбойского Поэта.

Результаты обнадеживающие. Подписка за последнее время увеличилась, мы организовали несколько своих торговых точек, а наша старая читательская аудитория, кажется, сохраняет нам верность. Поживем – увидим.

Стихов я не пишу. После Калькутты.

Песнь Кали никогда не умолкает совсем. Она постоянно звучит во мне фоном – вроде музыки по радио при плохой настройке.