Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Лунный свет померк. Подняв голову, раввин увидел, что месяц укрылся в наползшую тучу. И столь же неслышно наполз на душу раввина страх.

Через мгновение туча ушла, месяц вновь выглянул, но обстановка как-то неуловимо изменилась, обрела характер сказочный, однако сказка та была недоброй. Реб Хаим вновь заглянул вниз, в подземный зал. За эти несколько минут ребенок на руках красавицы уснул. Мать отнесла его в угол, в колыбельку, и вернулась к Фишке-солдату. Она вскинула руки вверх, и платье соскользнуло с нее, оставив совершенно обнаженной. Женщина прижалась к Фишелю. Реб Хаим ахнул, отшатнулся и побежал прочь от кладбища. Щеки его горели, сердце колотилось как после долгого бега. Он уже знал, что за семья поселилась на кладбище. И худо было ему от этого знания.

На следующий день с утра пораньше раввин послал шамеса Йосля к Мазурским и попросил Фишеля как можно скорее прийти в синагогу. Йосль вернулся один, сказав, что Фишель не придет. У него много дел, поэтому он просит прощения у многоуважаемого раввина, но прийти в синагогу ни сейчас, ни позже никак не сможет. Чужие слова Йосль передал с большим старанием и плохо скрытой важностью.

— Что же, — сказал рабби Хаим-Лейб, — видно, придется мне самому пойти к столь занятому человеку. Ну-ка, Йосль, подай мне капоту. И не забудь запереть синагогу, пока меня не будет. А меламеду Боруху Бердичевскому передай мою просьбу: пусть позанимается нынче с мальчиками на час больше.

Отдав распоряжения, раввин неторопливо пошел по направлению к дому Мазурских. Нельзя сказать, что ночное приключение никак не повлияло на его душевное спокойствие. Впрочем, нельзя также сказать, что это спокойствие было утрачено безвозвратно.

Фишель встретил раввина настороженно, но и приветливо. Он пригласил его войти, предложил чаю, от которого раввин отказался.

— Скажите, Фишель, чем вы так заняты, что не можете прийти в синагогу? Хотя бы в субботу? Хотя бы один раз?

— О, у меня много дел, рабби! — ответил Фишель с усмешкой. — Очень много дел. Я ведь десять лет отсутствовал, вы, наверное, слышали. И многое оказалось запущенным. Приходится исправлять!

Странно было раввину слушать этого человека. Он говорил насмешливо, но голос звучал глухо, словно издалека. Или так, будто губы Фишке-солдата закрывала плотная ткань. А еще безразличное лицо и запавшие глаза Мазурского словно жили отдельно от говорившихся им слов.

Вернее, не жили. Жили только потрескавшиеся бесцветные губы. И еще — язык, который Фишке-солдат то и дело чуть высовывал, словно облизываясь после каждой фразы, им сказанной. И вновь потянуло от него запахом сырой шерсти и сырой земли. «Кладбищенский запах», — подумал вдруг реб Хаим-Лейб неожиданно для самого себя и чуть отклонился в сторону.

Фишель заметил его непроизвольное движение и нахмурился. Но тотчас усмехнулся и прищурил правый глаз.

— Да-да… — пробормотал раввин. — Вы правы, реб Фишель, безусловно, вы правы. У вас очень много дел. И по утрам, и особенно по вечерам. Или даже по ночам, верно, реб Фишель? По ночам ведь у вас особенно много дел, правда?

— Да уж конечно, — с коротким смешком сказал Фишке-солдат. — Уж конечно, рабби, вы-то знаете, верно? Это же вы следили за мною нынче ночью. И что же? Понравилось ли вам то, что вы увидели?

Раввин наклонился к плечу Фишеля. От солдата тянуло сырой землей.

— Нет, — сказал Хаим-Лейб негромко. — Нет, реб Фишель, мне это совсем не понравилось. То, что я увидел, напомнило мне некоторые переживания моего детства и юности. Не знаю, слыхали вы когда-нибудь или нет о моих родителях. Наверное, нет. Так вот, вспомнил я их. И еще кое-кого…

Фишель молчал. Лицо его помрачнело.

— Летающая В Темных Покоях, — еле слышно сказал реб Хаим. — Это ведь она. Правда, Фишель? Ведь правда? Это дьяволица Лилит, страшная и обольстительная. Как оказался ты в ее сетях? Как она могла от тебя забеременеть?

И снова Фишке-солдат промолчал. А темное лицо его еще больше помрачнело, о таком говорят: «мрачнее тучи», — хотя что там туча? Туча, она легкая, беззвучно наползла на небо, пролилась дождем, а после уплыла так же беззвучно, миг — и снова солнце. А лицо у Фишеля словно навсегда стало тяжелым, каменным, серым и холодным. И не было в том лице жизни.

Раввин с состраданием посмотрел на странного худого человека, пахнувшего кладбищенской землей, серолицего и безмолвного.

— Ах, — Хаим-Лейб покачал головой и горько вздохнул, — ах, реб Фишель, что же это вы делаете? Как же так получилось? Ведь жена ваша, Стерна-Двойра, все это понимает. Она же видела, как уходили вы ночью однажды, и в другой раз тоже. И горько ей, оттого что вы десять лет не видели ее, но даже не прикасаетесь, спите в сенях, а она живет, будто вас всё еще нет.

— Она верит, что все это ей приснилось, — возразил Фишке-солдат безучастно, глядя в пол и мерно раскачиваясь. — Так и будет. Так и было. Мне обещали, что она ничего не увидит и ничего не запомнит. Но дважды она почему-то не поддалась…

— Чему не поддалась? Заклятьям, наложенным твоей дьявольской возлюбленной? — сурово переспросил раввин.

— Да, заклятьям, наложенным для ее же пользы. Я не хотел, чтобы она знала, — прежним тоном ответил Фишель. — Я не могу быть с нею. Силы мои отданы другой. Но мне жаль Стерну, а потому она ничего не должна знать. И не будет знать. Ей будет хорошо и покойно.

— А тебе? Не должен человек поддаваться такому, не должен человек стремиться к нечисти… — твердо сказал реб Хаим. — Эй, реб Фишель, эй, Фишке-солдат, слышишь ли ты мои слова? Слышишь, что я говорю? Не должен пренебрегать женою человек ради темных порождений. Ради Летающей В Темных Покоях. Не должен, слышишь ли меня, Фишель?

Но Фишке-солдат все раскачивался, будто на молитве, и что-то бормотал. А лицо его дергалось от судорог, становилось то очень грустным и добрым, то, напротив, злым, хитрым и похотливым.

— Ах, Фишеле, Фишеле, — вздохнул раввин, — неужели нет в тебе нужной силы и твердости? Не может того быть, человек способен уберечься от нечисти, способен!

И тут Фишке-солдат не то всхлипнул, не то коротко рассмеялся и наконец перестал раскачиваться. Повернул он лицо свое к раввину, ожидавшему его ответа, и вдруг злобно скривился.

— Че-ло-век?! — переспросил Фишель, насмешливо растягивая слова. — Значит, че-ло-век, рабби Хаим-Лейб? Вот оно как, вот вы о чем… И ничего-то вы не поняли, раввин, ничего не уяснили. Как же глупо всё это… — Он вдруг пересел так, чтобы оказаться лицом к раввину. — Человек, значит…

Фишель поставил правую ногу на табурет и принялся стаскивать с нее сапог с такой яростью, что едва не оторвал подошву. Отбросив в сторону сапог, он взглянул на раввина с каким-то странным злорадством. Рабби недоуменно уставился на обмотанную бежевой портянкой ступню, стоявшую на табурете.