Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

— Профессор, а… что такое…подлость? — блуждающий взгляд Риммона, не видя, обшаривал предметы в комнате, избегая только одной точки — светящихся синевой цикория глаз Вальяно.

— Вам нужна дефиниция? Охотно объясню, мой юный друг. Подлость есть неспособность поставить честь выше выгоды. Любой выгоды — телесных удовольствий, финансовой прибыли или престижа. Я выделил бы три типа подлецов. Первых — уверенных, что их подлость обыденна и жизненна. Затем застенчивых и совестливых подлецов, чьи мерзости смущают их самих, но выгода перевешивает смущение. Ну, и, наконец, просто чистокровных подлецов, не склонных себя анализировать. В среде подлецов благородство считается признаком дегенерации. Делятся подлецы и по степени ментальности: это или очень неумные люди, или… уж… до чрезвычайности несчастные. А это вам зачем, Сиррах?

— А совершенная хотя бы однажды подлость…как вы сказали… обязательно делает подлецом?

— Подлость для доброго человека — слабость и просчёт, для негодяя она — расчёт и свершение. Не думаю, чтобы Вы не видели разницы, Риммон.

— Но ведь в том-то и ужас, что можно иногда совершить подлость, не будучи подлецом… по крайней мере, не считая себя…. — Сиррах замялся. Вальяно с улыбкой почесывал за ухом Рантье, который умудрился устроиться в ногах профессора, положив голову ему на колени. — Не желая быть…

— Ну, не знаю, друг мой…. Сохранить самоуважение можно ведь и по принципу: нет лица — нет и пощечины…

Смысл сказанного Вальяно не сразу дошёл до Риммона. Но, осознав его, Сиррах побледнел.

— Нет!! Лучше сто пощечин!

— Ну, если так, не всё потеряно, Сиррах.

— Я… Я не хочу с этим жить. Совершенная хотя бы однажды… Я, знаете ли, не богоискатель. Но если я мог быть хуже себя…ведь я могу быть и лучше, да?

Вальяно продолжал почесывать за ухом Рантье и улыбаться. Казалось, разговор доставлял ему истинное наслаждение.

— Позорное и порочное несет смерть само в себе, и рано или поздно казнит само себя. Чтобы выжить, надо растождествить себя с подлостью и уничтожить её в себе. Без Божьей помощи это невозможно. Но, простите меня, Сиррах, а, что вы называете вашей подлостью? Вы мне подлецом не казались…

Риммон побледнел.

— Я… я не ставил выгоду выше чести, я, наверно, просто… не очень-то думал о чести. Если бы думал, разве я попал бы на мессу к Нергалу? Разве шлялся бы с ним по блудным домам? Я, что, не понимал, кто он? Почему я не разбил физиономии ему и Мормо, когда они измывались над Ригелем? Почему молчал? Думай я о чести, разве я очутился бы в одной постели с Лили? Честь…

— Но, юноша, — глаза Вальяно излучали какое-то странное сияние, — ваша проблема неразрешима. Отчистить человека может только Бог. Вы — не богоискатель. Единственно, что вы можете — впредь почаще вспоминать о чести. Точнее — не забывать о ней.

— А то, что было?

Вальяно пожал плечами.

— Пусть ваше завтра будет извинением вашего вчера. Но, иногда, полагая, что они переменились, люди лишь видят себя в новом свете…

Риммон снова воспалёнными глазами уставился на Вальяно.

— Я… я не понимаю. Я просто не хочу ни считать себя подлецом, ни быть им. Вот и всё.

Глаза Вальяно продолжали искриться.

— Похвальное намерение. И выражено прекрасно. В принципе, недалеки вы, Сиррах, от Царствия Небесного. Наверное, от такого прагматика, как вы, большего и ждать не приходится. Воспитавшие вас отцы-иезуиты, надо полагать, думали также. Разве что чудо…

Сиррах усмехнулся.

— Вот и Хамал так говорит. Но ведь их не бывает.

— А вам, значит, обязательно персты в прободанные гвоздями длани Воскресшего вставить надо?

Риммон пожал плечами.

— Я не то, чтобы атеист, с чего бы? Но, понимаете…

— Понимаю. Вы просто не очень-то думали о Боге. Как и о чести, впрочем.

Сиррах снова помрачнел.

— Я не знаю, как и откуда, но я понял… Чтобы на свет появился такой, как Ригель, унавозить для этого мир должны сотни и тысячи, таких как я, Нергал да Мормо. Хотя обычно бывает, наверное, наоборот, и выживают как раз подлецы, но мир живёт не ими. Мир вообще живет немногими.

Глаза Рафаэля Вальяно снова замерцали. Он встал, положил руку на плечо Риммона и мягко подтвердил:

— Вы правы, Сиррах, мир живет немногими.

Глава 31. Мир разлагается, как гнилая рыба…

«Теперь пора ночного колдовства.

Скрипят гробы, и дышит ад заразой.

Сейчас я пить бы мог живую кровь…»

Нельзя сказать, чтобы Мормо до конца понимал, что с ним происходит. Жажда мести, всё это время снедавшая его, была удовлетворена. Ощущение спокойной сытости пришло и растворилось в нём, но не принесло ни тишины, ни забвения. Он часами просиживал без движения, в полной прострации.

   Toi qui, comme un coup de couteau,   Dans mon cœur plaintif es entrеe,   Toi qui, comme un hideux troupeau   De dеmons, vins, folle et parеe… [12]

Видя, что с дружком происходит что-то странное, Нергал искренне пытался позабавить его и отвлечь от тягостных мыслей. Что он только ни делал! Надрессировал бордельных девиц на разудалый канкан, раздобыл дивное возбуждающее снадобье, сберёг для него юную тринадцатилетнюю рыженькую девственницу, только что доставленную поставщиком к мадам Бове. За свой счёт!! Всё, всё для друга!

Увы. На кружевные подштанники развесёлых барышень Мормо смотрел, как на протухшую свинину, снадобье сглотнул как стакан уксуса, а, воспользовавшись девицей, посетовал, что девственность — слово, порождающее у него самые что ни на есть пакостные мысли. Нергал только развёл руками. Чёрт возьми, он сделал всё, что мог, и решительно не знал, что ещё предпринять.

Мормо снедала тоска. Час за часом его воображение рисовало в памяти одну и ту же картину, — рыжий завиток волос на капризно вздымающейся груди, незабываемый тонкий профиль, яркая травянистая зелень чуть подтянутых к вискам глаз… Он… тосковал по Лили, хотел… чтобы она была жива. Он не сразу сформулировал своё ощущение, но, оформившись, оно уже не давало ему покоя.

   Imbеcile! — de son empire   Si nos efforts te dеlivraient,   Tes baisers ressusciteraient   Le cadavre de ton vampire! [13]

Он вяло листал старинные книги, замирал над заклинаниями, вызывающими мёртвых. Но не тень, мелькнувшая в прогалинах мрака, была нужна ему. Взяв у Нергала подаренный тому куратором фолиант чародеяний, когда-то ужаснувших самого Агриппу Неттесгеймского, он наконец нашёл то, что искал. Дьявольское заклинание и составляющие жертвоприношения — sacre ficem — были приведены на старом пергаменте без купюр. На полях кто-то неизвестный что-то неясное написал о гибели души тех, кто прибегает к этому заклятию. Какая гибель? Какой ещё души? Мормо был раздражён и взволнован. Дьявол требовал двойной жертвы — «два живых существа того же возраста и пола». Мормо пожалел, что не знал этого обряда раньше — мерзавка-Хелла легла бы на этот алтарь первой! Да и Эрна пригодилась бы. Но ничего. Две женщины… Эстель и Симона. Он хладнокровно наметил дату — будущее полнолуние. Хорошенькая будет новость для Риммона…