Сергей Пономаренко - Проклятие скифов

Первое время Люба очень боялась, что в ее квартиру нагрянут с обыском, найдут меня и спрятанное золото, а это была верная дорога в Бабий Яр, — продолжил рассказ ювелир. — Она за большие деньги раздобыла мне метрику на Евбазе, но еще надо было что-то сделать с моей внешностью. Вначале она обесцветила мне волосы и заставила снять очки — я с детства страдаю близорукостью. Ей самой результат не понравился, и она покрасила мне волосы в черный цвет, но вновь осталась недовольна своей работой и остригла меня налысо машинкой, однако и это не решило проблему Тогда она взяла скальпель и нанесла мне небольшие ранки по всей голове и лицу и замазала их зеленкой — словно у меня была ветрянка. Это ее хоть как-то удовлетворило. Немцы очень боялись инфекционных заболеваний и, увидев ребенка в зеленке, с ранками на голове, не стали бы к нему присматриваться. Операция с нанесением ранок была чрезвычайно болезненной, но я не издал ни звука. Я лишь крутился как юла, мотал головой, но позволял Любе делать со мной все, что она задумала, — таким большим было у меня желание жить. Уже в том возрасте я знал цену жизни и ради нее был готов на все.

Люба собрала кое-какие вещи и поехала проведать своих родителей в село, а заодно и договориться оставить меня у них. Для подобного путешествия по железной дороге ей потребовалось целый день простоять в очереди, чтобы получить разрешение в управлении дорог. Затем она попрощалась со мной и сказала, что через два дня вернется, и велела не подходить к двери, как бы в нее ни стучали и ни звонили. Вернулась она лишь на четвертый день, а я почти все это время провел в шкафу с книжкой, но читать не мог из-за волнения — боялся, что она не вернется и я останусь один. Она была какая-то не такая, как обычно. Люба больше не заговаривала о селе, и только уже через несколько лет после войны я узнал, что его сожгли немцы из-за того, что жители помогали партизанам.

Самыми ужасными были последние дни перед освобождением города — электричество отключили, повсюду были развешаны листовки с приказом всем покинуть город, за неисполнение — расстрел. Мы все это время провели в квартире, теперь уже и Люба стала затворницей. В доме никого из жильцов не осталось, он и до этого был полупустым — многие эвакуировались перед тем, как в город вошли немцы.

Не буду рассказывать, что мы пережили, но и с приходом советских войск страх нас не покинул. Женщин, которые путались с немецкими офицерами, энкавэдэшники выявляли и отправляли в лагеря. Любу эта участь миновала. Хоть она и была на четвертом месяце беременности, завела близкое знакомство с офицером из комендатуры, и тот ей много в чем помог.

Она присутствовала на казни предателей-полицейских, их повесили на площади Калинина[59]. Среди них был и Евсеич. Невероятно, но он узнал ее в толпе и начал кричать: «Вон стоит немецкая подстилка, шлюха!» Грузовик, на кузове которого они стояли, тронулся, и еще несколько секунд плясали в воздухе их ноги.

Смерть Евсеича и то, что спасение еврейского мальчика было ее заслугой, немного успокаивало Любу, но оставался страх, что о ее прошлом станет известно. Этот страх заставил ее отказаться от артистической карьеры, она не хотела быть на виду. Но в театр Люба все же попала — стала костюмершей. Иногда даже выходила на сцену в роли прислуги или в массовке. У нее был любовник — один из маститых театральных режиссеров, он мог бы ей помочь с карьерой артистки, но здравый смысл удержал ее от этого шага. Лишь в шестидесятые годы, при Хрущеве, она попыталась изменить свою жизнь и все же стать артисткой, но вскоре поняла, что годы ушли, а с ними и то, что когда-то разглядела в ней моя мама.

— Она была беременна и, наверное, родила. Какова судьба этого ребенка?

— Люба нашла кормилицу и отвезла мальчика в село, где тот и рос. Знакомые и друзья считали его ее младшим братом, о судьбе которого она постоянно заботилась. Один я знал правду, но молчал до сегодняшнего дня. Она заботилась и обо мне, пока я после восьмого класса не поступил в училище. Дальше я сам строил свою жизнь. Я не захотел возвращаться в квартиру, откуда ушли в Бабий Яр мои родители и где провел почти два года, прячась в шкафу. С годами у меня даже развилась клаустрофобия — я не пользуюсь лифтом и вообще боюсь замкнутого пространства.

Олег был разочарован — после всего, что он узнал, ювелир уже не был главным подозреваемым. Любовь Гавриловна спасла ему жизнь, поставила на ноги, и он был ей очень благодарен за это. Бывает, конечно, что страсть коллекционера, желание завладеть вожделенным предметом побеждает все остальные чувства.

— Раз вы были ее близким другом и к тому же коллекционером, то наверняка знали, какие сокровища имелись у Любови Гавриловны.

— Сокровища или даже коллекция — это громко сказано. Ценности были, предполагаю, дорогостоящие, но она мне их никогда не показывала, хотя я знал об их существовании. За последние годы она много чего из них продала. В молодости Люба была очень красива, ею увлекались состоятельные мужчины, имевшие один общий недостаток — они были женаты. Зато они дарили ей много красивых и ценных вещей. Когда молодость прошла, ей уже самой пришлось делать подарки мужчинам, привязывая на какой-то срок к себе. Когда Люба собиралась продавать какую-либо вещь, то всегда вначале предлагала ее мне. Если вещица мне не подходила, я рекомендовал Любе того, кто мог ею заинтересоваться, и прикидывал реальную стоимость.

— У нее были золотые предметы, относящиеся к скифскому периоду?

— Теперь понятен ваш интерес к скифской культуре… Похоже, я знаю, что вас интересует. За месяц до смерти она попросила меня прийти к ней вечером. Прихожу — она встречает меня в длинной белой тоге, увешанная драгоценностями, и начинает читать мне отрывок из античной пьесы — что-то очень грустное. Я это понял так, что она в очередной раз осталась одна, без любовника. Меня поразила золотая диадема у нее на голове, и, подождав, когда она дочитает текст до конца, я попросил дать ее посмотреть. Сразу понял, что это древняя вещица, особенно меня заинтересовали слова на древнегреческом, высеченные на внутренней стороне обруча. Расспросил Любу, и она рассказала мне то, что знала об этой золотой диадеме от Штюрнера. Поговорил с историками, сам покопался в библиотеках и пришел к выводу, который любого историка, изучавшего скифский период, приведет в ярость. Эта диадема — корона скифского царя Скила! — Ювелир важно посмотрел на Олега, ожидая, как тот прореагирует на его слова.

— Если рассмотреть монету с изображением царя Скила, которую чеканили в подвластном ему городе Никонии, то можно увидеть у него на голове эту диадему, а не кожаную повязку, придерживающую волосы, как считали прежде. То, что это был именно знак царской власти, а не украшение, подтверждает надпись «базилевс», то есть царь. Скил — известная историческая личность, о нем упоминал Геродот. Агаст — тоже имя царя, хотя считается, что следующим был убивший Скила Октамасад. К сожалению, средневековый источник, о котором говорил Штюрнер и в котором излагается история Агаста, сына Октамасада, я не нашел.